Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка - [8]

— Телеграмма для Черейской!

Мама вся побледнела и говорит:

— Ой, это я…

Тетка потребовала паспорт, проверила и дала телеграмму. А на ней красными буквами «Служебная воинская. Молния». Мама трясущимися пальцами ее распечатала и стала читать вслух:

– «Капитан Черейский телеграфно приказал выходить Манзовке. Полковник Симин».

Сидит мама с открытым ртом, ничего не понимает, а тетка требует:

— Гражданка, расписывайтесь побыстрее, а то поезд тронется.

Мама расписалась, и стали мы гадать, что бы это значило. А проводник все время стоял в дверях и говорит:

— Кто это полковник Симин, что от него молнии прямо в поезд доставляют, с сорок шестого езжу, первый раз такое вижу.

Мама говорит:

— Это мой папа.

— А капитан этот кто, который телеграфно приказал?

Тут я встрял:

— А это мой папа!

— Ну, все понятно, — говорит проводник, — наверное, он решил вас в Манзовке встретить, это одна остановка перед Ворошиловым.

— Нет, — говорит мама, — я боюсь там сходить, а вдруг он нас не встретит, что мы будем в этой Манзовке делать?

Проводник почесал в затылке.

— Пойду, — говорит, — узнаю, может, в соседних вагонах кто в Манзовке сходит.

И скоро вернулся с мужиком в пижамной куртке и брюках с голубым кантом.

— Я, — говорит, — майор Петров (или вроде этого), служу в Манзовке, только капитана — как его, Черейского? — не знаю, нет у нас такого.

Мама говорит:

— Да от него все письма из Воздвиженки приходили, я про эту Манзовку вообще впервые слышу.

Майор обрадовался.

— Я, — говорит, — вам не имею права про дислокацию частей рассказывать, но из Воздвиженки к нам часто в командировку ездиют и даже подолгу остаются, только я их по фамилиям не знаю. Сходите смело с мальцом в Манзовке, в случае чего я вас к коменданту отведу.

Тут мама повеселела, а Владик с мамашей стали на нас уважительно посматривать, раз наш дедушка может прямо в поезд «молнию» послать.

Полдня после получения телеграммы Владикова мама выпытывала у моей, кем служит дедушка. Слух о «молнии» уже прошел по всему поезду, и на нас с мамой приходили посмотреть из других вагонов. Приходил и начальник поезда, интересовался, удобно ли нам ехать, и сказал, что освободилось отдельное купе в мягком вагоне и он может нас туда перевести без всякой доплаты. Я стал маму просить — давай переведемся (уж очень мне к тому времени надоел Владик), но мама отказалась: мой отец полковник Симин этого не одобрит. И начальник тут же отстал.

Из оставшейся части пути запомнились две станции: Михайло-Чесноковский — потому что смешное название, да еще как бы мой тезка, — и Биробиджан. Я про Биробиджан знал оттого, что именно туда мне не раз предлагали отправляться ребята из школы и с нашего Аптекарского переулка, когда приходилось драться и вообще ссориться. Так что мне было интересно посмотреть, что за Биробиджан такой. Я уже представлял себе, как вернусь в Ленинград и на очередное предложение мотать в Биробиджан отвечу: а я там был, только меня не пустили, сказали, что для Витьки/Сашки/Вовки место берегут! И вот поздно вечером поезд остановился на станции Биробиджан. Мама уже спала, а я натянул штаны и вышел на платформу. Проводник попросил двух сошедших покурить офицеров присмотреть за мной, чтоб не остался. Первое, что бросилось в глаза, — надпись на здании вокзала невиданными витиеватыми буквами. Я огляделся: все немногочисленные обитатели платформы выглядели совершенно обыкновенно, непохоже было, чтобы кто-то из них писал или читал на этом загадочном языке. Подошел я — а офицеры за мной — к газетному щиту, какие были на каждой станции. И там под стеклом висела газета, напечатанная такими же нерусскими буквами! Только два слова были как бы по-русски, но все равно непонятно: «Биробиджанер штерн». Офицеры тоже стали разглядывать газету, и из их разговора я понял, что это газета на еврейском языке. Тут один офицер рассказал другому анекдот о двух финнах, из которых один был Финкельштейн, а другой фининспектор, а когда во время финской войны за ними пришли, то оказалось, что это один и тот же — и уже смотался в Биробиджан. Офицеры стали так хохотать, что мы все трое едва успели вскочить в вагон.

И вот мы приехали в Манзовку — на девятое утро нашего путешествия. Владикова мама заставила мою записать ее адрес — вдруг нас переведут на Камчатку, так чтоб обязательно в гости заходили. Поезд остановился, и мы увидели на перроне памятник Сталину, а возле него — папу. Он выглядел очень красиво, в летной форме с ремнями и в фуражке с голубым околышем. Я покосился на торчавшего в тамбуре Владика: понял? Рядом с папой стоял здоровенный белобрысый солдат. Увидев нас, папа бросился к вагону, снял с подножки сначала маму, потом меня, а солдат принялся стаскивать чемоданы. Пока обнимались и целовались, поезд тронулся. Папа что-то шепчет маме, а мама говорит так удивленно:

— Марик, что ты шепотом разговариваешь?

Папа только открыл рот, а солдат как заорет:

— Товарищ капитан голос сорвамши на учениях, я при них переводчиком. Они мне шепчут, а я громко докладываю.

И папа кивает: так, мол. Мама постояла с открытым ртом, потом как захохочет! Мне, говорит, не надо громко докладывать, пусть он мне самой на ухо шепчет. И мы вышли со станции, а там стоит машина «виллис» с солдатом за рулем. Погрузили в нее чемоданы, папа что-то пошептал солдату-переводчику, а тот скомандовал шоферу: