Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка - [3]

Так мы дошли до «Елисеевского» гастронома и единогласно постановили, что наш «Елисеевский» на Невском гораздо красивее. Внутри все было примерно как в «нашем»: чаны с черной икрой двух сортов, пирамиды крабовых консервов с надписью «Chatka», плакаты «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы» и «А я ем повидло и джем». Но, в отличие от ленинградского магазина, в московском плавал в аквариуме живой осетр! Мы купили в дорогу палку сухой колбасы «Советская», коробку бело-розового зефира, конфет «Мишка на Севере» и еще чего-то. Тут мама увидала соковый отдел и повела меня пить томатный сок. Я, давясь, допил стакан и сказал, что ничего, вкусно даже (это чтобы мама меня им больше не поила: она считала, что невкусное — значит, полезное). И напомнил ей, что доктор советовал закалять мне горло, что правильнее всего делать путем частого поедания мороженого. Но мама сказала, что мороженое я получу только на Выставке.

И мы поехали на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, будущую ВДНХ. Ехали долго, на двух троллейбусах, и вовсю глазели в окна на Москву. Между вычурными, сверкающими позолотой и свежепокрашенной лепниной павильонами бродили группы экскурсантов непривычного для меня сельского вида — мужчины в сапогах, женщины в плюшевых кацавейках и платках на голове. Одиночных посетителей вроде нас было совсем мало, да и те большей частью озабоченные мужчины в шляпах с портфелями. Мама выполнила обещание, и я получил два шарика мороженого — фисташковое и земляничное.

Те немногие мои сверстники, кому посчастливилось побывать в Москве (в классе таких было двое), распространяли слухи о волшебном вкусе и удивительных сортах столичного мороженого. И известно было, что из всей этой вкуснятины самая вкусная — на Выставке. Мама, кстати, тоже от кого-то это слышала. На ВСХВ мороженым — эскимо, брикетами и стаканчиками — торговали тетки с тележками, но мы пошли в специальный павильон «Мороженое» в форме айсберга, на верхушке которого огромный морской лев (а может, это был морж?) держал на носу вазочку с мороженым. Сортов там было, наверное, двадцать. Мне очень хотелось попробовать коньячное или ромовое, но мама не разрешила, сказала: успеешь еще. И я заказал фисташковое из любопытства, что это за вкус такой, про который мы с мамой никогда и не слышали.

А потом случилось главное удовольствие этого дня: мы прокатились на тройке здоровенных лошадей с лентами в гривах и с колокольчиками. На облучке сидел вылитый персонаж фильма «Кубанские казаки» — в папахе, чубатый и усатый. Объехали всю выставку и один раз остановились по дороге, чтобы все могли полюбоваться на высаженный из цветов на огромной клумбе портрет Сталина. Около клумбы дежурили два милиционера, а над ней была растянута сетка. «Шобы птицы не безобразничалы», — объяснил возница. Потом мы отломали кусок от нашей колбасы, не наелись, и мама решила, что ребенка пора кормить, да и до восемнадцати ноль-ноль оставалось всего часа три.

Приехали мы снова на вокзал — ив ресторан. Нас не хотели пускать, но мама показала полученные от коменданта талоны, и мы очутились в огромном полупустом зале. Официантка сказала, что по этим талонам нам полагается по полному обеду из четырех блюд и что мы будем пить — коньяк, водку или крымский портвейн? Я сразу сказал: «Водку», но мама цыкнула и попросила лимонаду.

Официантка говорит:

— Принесу лимонад «Крем-сода», но если не отоварю талоны по полной, вы что, дама, хотите, чтоб меня уволили?

Договорились, что водку с коньяком на двух старших офицеров она нам заменит на шоколад. И мы стали обедать. Ели-ели, половины не съели, и одну баранью отбивную мама тихонько завернула в салфетку и сунула в авоську к колбасе и прочему. Но официантка заметила и говорит:

— Давайте я вам бисквитные пирожные в кулечек положу, дитё вечером за милую душу стрескает. — И принесла этот кулечек и штук пять больших белых шоколадин с выпуклым золотым якорем.

Мама подумала и говорит:

— Принесите вместо одной шоколадины пачку папирос получше.

Я удивился: как же так, ведь у нас пол-чемодана напихано «Беломора» фабрики Урицкого, как папа наказывал. На что мне было велено отстать и лучше думать, как уберечь новую тюбетейку, купленную на Выставке в павильоне Таджикской ССР. Мы еще посидели до восемнадцати ноль-ноль и пошли к коменданту. Тот же солдат сбегал в камеру хранения и приволок наши чемоданы. Тут мама и дает ему красивую пачку папирос с тремя богатырями. Солдат покраснел, говорит:

— Я не курю…

Тогда мама отсыпала ему немножко конфет из пакета, а папиросы все равно сунула ему в карман. Он еще больше покраснел, схватил чемоданы, и мы пошли садиться в свой курьерский поезд.

Он состоял только из купейных и мягких вагонов, а посередине — два вагона-ресторана один за другим. Наш купейный, как и в «Стреле», был воинским, да и вообще две трети пассажиров-мужчин во всем поезде были в форме, и чаще всего в морской. Только солдат помог нам засунуть один чемодан под полку, а второй — на антресоли купе, пришли наши соседи: женщина постарше мамы и мальчик постарше меня года на два, звать Владиком. Наши мамы тут же разговорились, будто сто лет были знакомы, а Владик помалкивал, свысока поглядывая на мальца. Пользуясь тем, что мама увлечена разговором про московские моды, я достал свою новую тюбетейку и стал маминой шпилькой в ней проделывать дырочку, чтобы прицепить летную эмблему — звездочку с крыльями. Ее папа прислал в письме. А я тогда еще не знал, что авиаторы называют ее просто курицей. Владик увидел эмблему, и его холодность растаяла: «Твой батяня летчик?!» Я не стал его разочаровывать — конечно летчик! А у него оказался моряк, капитан третьего ранга. Правда, день на пятый пути выяснилось, что не совсем кап-3, а майор береговой службы — ну так и мой папа был не совсем летчиком, а радиоинженером.