Дозоры слушают тишину - [57]

Он остановился и перевел дух, но тут же спохватился: «Хорошо, Пушкарь… А какого же черта я не сказал Удалову об этом сразу? Там же объявят тревогу!..»

Он снова побежал, торопясь предотвратить грозную команду «В ружье!», но через секунду сообразил: «Уже поздно. И вернуться на вышку, позвонить на заставу — тоже поздно».

Устало переступая ногами, Клевакин подошел к Удалову и Пахомову. Светя фонарем, они рассматривали на контрольной полосе следы.

— На заставу сообщил? — спросил он на всякий случай.

— А то тебя дожидались!.. — хмуро ответил сержант.

Следы пересекали полосу до противоположной бровки и немного поодаль возвращались обратно к тропе. Совсем еще свежие, от больших сапог. Такой размер носил только Пушкарь. Ну, конечно же, это его следы!

— И ты никого не видел? — недоверчиво спросил Удалов.

Клевакин не отозвался.

— Не видел, спрашиваю? — повторил сержант.

— Не видел, — выдавил из себя Клевакин.

У него созрела мысль, от которой он злорадно усмехнулся.

— Чудно, граждане, — заметил сержант. — Такой знаменитый наблюдатель — и вдруг никого не видел. Чудно…

Он не любил Клевакина и сейчас не скрывал этого. А невзлюбил еще с того памятного новогоднего вечера, когда на заставе выступала солдатская самодеятельность. Удалов писал стихи и должен был прочитать одно из стихотворений. Программу вел, как всегда, Клевакин, и вот, когда очередь дошла до сержанта, он представил его так:

— А сейчас выступит сержант Удалов. Как вы знаете, он не только командует «направо — кругом», но и сочиняет стихи…

По казарме прошел смешок. Клевакин продолжал в том же духе:

— Да, сочиняет стихи. Главным образом, о своем родном колхозе, о доярках и свинарках, о телках и поросятах. Пра-шу!

Ребята разразились смехом. Удалов вышел красный, как рак, и долго не мог вспомнить первые строчки.

Все это было давно, но об этом не забыл Удалов.

Прибежали тревожные. Отдышавшись, Симаков коротко расспросил, как было дело, и Клевакин уже совсем уверенно доложил, что никого с вышки не видел. И хотя это было позорно — не заметить в какой-нибудь сотне метров от себя человека, — он признался в этом позоре. Стоически выдержав изумленный взгляд лейтенанта, он повторил еще тверже:

— Никого не видел, товарищ лейтенант!

О, какой гнев обрушат на Пушкаря эти ребята, когда узнают всю правду!

А лейтенант начал действовать. Удалова, Пахомова и еще одного пограничника он послал на прочесывание ближайших кустов, сам же с инструктором розыскной собаки ринулся по следу через контрольную полосу к границе. Овчарка уверенно прошла до чинары, покрутилась вокруг и повернула обратно, через густые высокие травы, через вспаханную полосу. Потом начались поиски около тропы, в кустах, на склоне гор.

Началось повторное изучение следа, ползанье на коленях, перезванивание с капитаном. Овчарка, как и следовало ожидать, тянула по тропе к заставе, но инструктор удерживал ее и заставлял искать в кустах и высоких травах.

Лейтенант чертыхался, солдаты взмокли от пота, а результатов не было никаких. «И не будет! — злорадствовал Клевакин. — Хе, вот вам и Пушкарь, хороший парень с хорошим открытым лицом… Вот он сидит сейчас спокойненько в дежурной комнате и соображает: «Так, следы возле чинары… Значит, тревога из-за меня. Но я буду молчать. Зачем получать нахлобучку? Пусть бегают, ищут, а я посижу. Вот только бы Клевакин меня не продал. Ведь он, наверное, видел, как я подходил к чинаре. Ну, ничего, как-нибудь отверчусь. А если не видел, тем хуже для него. Такой знаменитый наблюдатель — и вдруг проворонил. И тогда ему всыплют». Вот какой ваш Пушкарь, вот как он думает. Но он ошибается. Наш капитан не такой, чтобы не распутать все до конца. А я буду молчать. И пусть Пушкарю всыплют. Ведь это черт знает что — лазить по контрольной полосе, когда вздумается!..»

Так размышлял Клевакин, хладнокровно наблюдая, как его товарищи ползают по колючим кустам.

7

Но обо всем этом мы узнали потом, а сейчас ждали в дежурной комнате. Прошло полтора часа после объявления тревоги.

И тут впервые прозвучало слово «чинара».

— Так… а дальше чинары следы не идут? — переспросил Баринов в трубку. — Возвращаются обратно к тропе? Давайте еще посмотрите, не идут ли дальше чинары?

В следующую секунду мы все обалдело смотрели на Пушкаря.

— Товарищ капитан, так это ж мои следы! — крикнул он, вскакивая с пола.

— Как ваши?

— Это я подходил к чинаре.

Если тишину можно назвать мертвой, то именно такой она и была в нашей дежурке.

— Зачем подходили? — спросил капитан, бледнея.

— Чтобы сорвать листочек, товарищ капитан. На память.

Пушкарь был великолепен в своем чистосердечии!

— Какой листочек? На какую память?

— Ну, на память о границе. С самого крайнего дерева в Советском Союзе. Вот он. — Пушкарь быстро вынул из кармана зеленый, чуть привядший листик и протянул капитану. — Я хотел отправить его Катюше, в Суздаль, да еще не успел… Тревога помешала, — и он беспомощно посмотрел на нас.

Мы покатились со смеху. Несколько здоровенных молодых глоток долго сотрясали стены заставы. Что ни говорите, а такое увидишь не каждый день.

Побагровел и капитан. Но он был начальник, и ему надлежало разобраться в случившемся.