Дозоры слушают тишину - [41]

В просторном кабинете, увешанном картами и схемами, задернутыми шторами, полковник был не один. У письменного стола в кресле сидела незнакомая женщина.

— Что вы, слушайте, не можете ответить на элементарный вопрос? — кричал «батя» в телефонную трубку. — Разберитесь и доложите как следует!

Ну, думаю, под горячую руку попал я к полковнику. А он бросил трубку, смерил меня придирчивым взглядом и обернулся к женщине.

— Вот и лейтенант Миронов, знакомьтесь, — и принялся что-то записывать в ученическую тетрадь.

Женщина посмотрела на меня прищуренными глазами и подала тонкую сухую руку:

— Макарова.

На огромном столе, покрытом толстым стеклом, не было ничего, кроме тетрадки, простой ученической чернильницы и пепельницы: «батя» не любил канцелярской роскоши.

Окончив писать, он стремительным жестом отодвинул от себя тетрадку.

— Так вот. К нам приехал товарищ из Москвы. Хочет посмотреть границу. Дело очень серьезное. Будете сопровождать.

— Ясно, — ответил я, предчувствуя недоброе для себя. Кто эта женщина, почему ей нужно посмотреть границу? Уж больно у нее был хрупкий, оранжерейный вид: узкие покатые плечи, бледное печальное лицо, и эта привычка щуриться, слегка откинув назад голову. Но раз полковник сказал, что ей нужно посмотреть границу, значит, нужно. Какие могут быть разговоры?

И я еще раз сказал:

— Ясно, товарищ полковник.

Женщина поднялась и стала прощаться. Видимо, она сидела у полковника давно. Тот также поднялся, с грохотом отодвинув стул.

— Итак, завтра в шесть утра, Татьяна Михайловна.

Женщина была по плечо «бате».

— Да, если можно.

— Договорились, — полковник обернулся ко мне. — Завтра на моей машине к шести ноль-ноль быть у гостиницы. Поедете в Онорскую комендатуру на заставу Поддубного.

— Слушаюсь, — сказал я, чувствуя, как на сердце у меня похолодело. А свадьба? Как же быть со свадьбой? Стеснялся доложить, а тут уезжать, да еще на заставу Поддубного. До нее сто восемьдесят километров по сахалинским дорогам. Скандал!

Но я сказал «слушаюсь», потому что дисциплина есть дисциплина и потому что в присутствии постороннего человека было как-то неудобно говорить о свадьбе.

Через минуту москвичка ушла.

Полковник взял телефонную трубку и вызвал Онорскую комендатуру.

Я плохо слышал, о чем он говорил коменданту Борисову. Что-то насчет нашего приезда, о Макаровой и лейтенанте Поддубном. Я все думал, как бы сказать о свадьбе, и не решался. Проклятая застенчивость!

И вдруг меня осенило: а ведь это даже здорово, что я внезапно уеду на границу. Пусть с первого дня Клава и ее родня знают: моя жизнь полна неожиданностей. Кроме того, где-то в глубине души теплилась надежда вернуться в город послезавтра к вечеру.

Положив трубку, «батя» посмотрел на меня из-под лохматых рыжих бровей и проговорил отчетливо:

— А вы, Миронов, отвечаете за Татьяну Михайловну головой. Понятно? Чтобы никаких там чепе! — погрозил он пальцем. — Больше я вас не задерживаю.

И я ушел, так и не сказав ничего о свадьбе.

* * *

Утром мы выехали на границу. Промелькнули пустынные улицы города, остались позади картофельные поля, дорога пошла в гору. Москвичка сидела рядом с шофером и с любопытством смотрела по сторонам. Как раздражал меня этот ее затылок с пучком черных волос, и эта ее тонкая и длинная шея, и ее узкие покатые плечи! Всю ночь я проклинал себя за малодушие и терзался, что уезжаю, ничего не сказав своей Клаве.

Да, я уезжал тайно, потому что прекрасно знал Клавин характер: она бы пошла к самому полковнику и добилась отмены его решения. Что же касается моей спасительной мысли насчет неожиданностей в жизни офицера-пограничника, то после трезвых размышлений она показалась мне обыкновенным мальчишеством. Оставался единственный выход: во что бы то ни стало вернуться домой завтра к вечеру.

Машина вымахнула на возвышенность. Слева засинели воды Татарского пролива. Погода выдалась ясной, было видно, как вдали по матовой глади ползли рыбачьи катера и два игрушечных пароходика.

— Смотрите, море, как вертикальная стена, правда? — вдруг сказала Татьяна Михайловна.

Я промолчал. Десятки раз я видел море, и никогда оно мне не казалось вертикальным.

Потом пролив опрокинулся куда-то в сторону, и по бокам дороги потянулись сопки, до самых вершин утыканные обгорелыми пнями.

— Что это?

— Японцы сожгли, — сухо ответил я.

— Когда?

— В двадцать пятом, перед уходом с северной половины острова.

— А-а…

И она опять замолчала.

Дорога круто свернула вправо и вскоре стала подниматься на Камышинский перевал. Замелькали белые придорожные столбики; остроконечные ели и пихты медленно опускались в пропасть.

— Давно построена эта дорога?

— Перед войной.

— Как же здесь пробирались раньше?

— А так…

Раньше здесь проезжали по другой, гужевой дороге, остатки которой виднелись кое-где рядом с новой, а еще раньше — по узким тропам, но я не счел нужным вдаваться в подробности.

На вершине перевала Татьяна Михайловна попросила остановиться. Я нехотя вылез из машины: остановки в пути не входили в мои планы.

— Как красиво! — воскликнула спутница, вглядываясь в таежные дали.

— Да, красиво, — вежливо согласился я, хотя, по-моему, ничего красивого не было в этих облысевших сопках, туманных ущельях и обомшелых камнях. Я с неприязнью смотрел на москвичку. На ней были серый широкий дождевик и изящные туфли с какими-то замысловатыми застежками. На остановке было потеряно тридцать минут.