Дождливое лето - [23]

Я прочитал ее в воспоминаниях местного летописца, угожского крестьянина, и настолько хорошо запомнил, что приведу почти дословно.

Прихожанин этой церкви купец Титов, движимый заботой о благолепии храма, устроил здесь и велел вызолотить резной иконостас, для которого заказал прекрасные живописные образа. На это вознегодовал И позавидовал другой прихожанин, тоже богатый купец, Плешанов, который, чтобы скрыть живописные достоинства икон, подаренных Титовым, и тем самым как бы принизить значение подарка, сделал для них серебряные позлащенные ризы. Тут в свою очередь вознегодовал Титов и устроил еще два иконостаса, во всем подобные первому, но с серебряными позлащенными ризами. При этом он работой опередил Плешанова.

Весь храм заблистал от иконостасов Титова.

Но при этом случилось, что на левый иконостас бросал тень и несколько его заслонял стоявший перед иконостасом старинный крест большого размера. Этот крест, как стоявший не у места, Титов приказал вынести в ризницу, чему сразу же воспротивился Плешанов.

И у Плешанова с Титовым возгорелась крестоборная война.

Мирить двух ревнителей церковного благолепия специально приезжал архиепископ, но старания пастыря были мало успешны. Едва он уговорит Титова и крест поставят на старое место, как Титов на что-либо по коммерческим делам рассердится на Плешанова и опять велит убрать крест в ризницу. Плешанов снова пишет жалобу владыке, и владыка снова едет мирить крестоборцев. На время он их помирит, а там опять поволокли крест из церкви, опять пишется жалоба, опять едет владыка.

Распря эта особенно отзывалась на местном священнике.

Он жаловался автору воспоминаний, что во время праздника у него всегда является недоумение: куда прежде идти с крестом? К Титову? Там дача двадцать пять рублей и угощение. Но зато у Плешанова после этого приказчик вынесет пятиалтынный. Пойдешь сначала к Плешанову — там та же жертва в двадцать пять рублей и угощение. Но теперь уже у Титова дадут пятиалтынный… Просто не знал, бедный, что и делать.

Ко всему этому Титов заказал для церкви колокол в двести пудов. Плешанов тотчас же заказал в триста. Однако владыка, опасаясь, что оба колокола, если их повесить одновременно, уронят небольшую колокольню храма, не позволил ни тому ни другому отливать колокола.

По смерти Титова крест твердо стал на место, кое назначено ему, и на колокольню водворен был колокол, отлитый по заказу Плешанова.

Мне хорошо запомнились несколько иронические слова, которыми летописец заключил эту характерную для старого Райгорода историю:

«Плешановский колокол висит теперь на колокольне, призывая православных помолиться за упокоение враждующих христиан-жертвователей».

Улица, на которой стоит бывшая церковь и по которой я иду сейчас, приводит к Каменному мосту, переброшенному через древний ров.

Ров давно пересох, заплыл землей, распахан под огороды. Только зеленые склоны земляных валов, тоже несколько оплывшие, но все еще высокие, по-военному правильные, напоминают о тех временах, когда и ров и вал за ним были грозной обороной от врагов.

Если пройти по валам с их прямоугольными бастионами, охватываешь взглядом весь древний город, теснящийся внутри к стенам кремля, и замечаешь, что между ним, то есть нынешним центром, где расположены учреждения, рынок, магазины, и более новой, в сущности основной частью города, тянется почти повсеместно широкая зеленая полоса, занятая кое-где молодыми деревцами, по преимуществу же огородами. Это не только остатки рва, но и то пространство, до сих пор еще не застроенное, какое существовало между «городом» и окружавшими его посадами. Надо полагать, что это пространство было даже еще больше, что оно вмещало в себя огороды, сенокосы, выгоны, а то и болотце, пустошь…

У подножия вала на черной, как деготь, земле протянулись обрызганные дождиком огуречные плети, теснятся кусты помидоров, укроп, морковь, лук и оранжевые ноготки — украшение провинциального огорода. На валу, на кудрявом от муравы его склоне пасутся, привязанные к деревянным тычкам, костлявые белые козы.

Нагой красный кирпич тыльной стороны каких-то двухэтажных лабазов пламенеет над валом. Поодаль, ближе к мосту, который кончается в проеме, оставленном между двумя валами, строго желтеет светлая охра учрежденческого здания. А над этим всем, над крутыми, в ребристых швах железными крышами возвышается розовая стена кремля, с круглыми прямоугольными башнями, которые увенчаны чешуйчатыми деревянными маковицами, отливающими серебром, или красными тесовыми шатрами. Белые, устремленные ввысь надвратные храмы, с тесно собранными репками и луковками зеленых и серебряных пятиглавий, золочеными крестами своими уходят в серое, как бы дымящееся, неспокойное небо.

Рядом с этим великолепием, несколько сказочным, фантастичным — хотя и облезли стены, и нет еще многих маковиц, и всюду темнеет намокшее дерево лесов, — рядом с кремлем, где уже третий год идут реставрационные работы, стоят вдоль свежего черного асфальта, охлажденного дождиком, ампирные здания бывших присутственных мест и торговых рядов.

Все это провинциальное отражение великой нашей архитектуры петербургского периода, все это наивное и добродушное подражание столице, ее холодному блеску, строгому классицизму, все эти дома и домы исполнены тихой поэзии. Незамысловатые и уютные творения провинциальных зодчих, с низенькими и пухлыми колоннами под тяжеловатым фронтоном, с приземистыми аркадами, узкими окнами между пилястрами, одинаково далеки и от античной величественной простоты, и от державной надменности.