Дождаться утра - [70]

— Пусть глотают нашу пыль, — слышу я чей-то злорадный голос.

Это, конечно, он об охранниках, которые едут за нами. Когда мы отъезжали, я слышал шум моторов других машин. Значит, там охрана, за нами, а словаки впереди. Сколько охраны? Может, пленным легче убежать в городе: нырнул в развалины… И мы с ними. А как же Сергей, дедушка, все, кто остался в Гавриловке?

Я добрался до дыры в брезенте. В кузове полумрак. Сквозь пелену пыли проступают силуэты людей. Ошибся: военнопленных четверо. Трое время от времени перебрасываются фразами, а четвертый, подперев широкое скуластое лицо ладонями и упершись локтями в колени, дремлет. Под лавкой, на которой сидят военнопленные, громыхают инструменты: ломы-гвоздодеры, багры, лопаты, топоры, двуручная пила… Семен моложе других. Ему, наверное, лет двадцать семь, а может, и меньше. Лицо серое, небритое, но все равно видно, что он молод. Волосы растут только на верхней губе, подбородке и тонкими рыжими полосками по кромкам скул. Из-под пилотки торчит грязно-серый ежик. Глаз не видно. Но я знаю, какие они, — у таких парней-увальней они голубые.

Двум другим за тридцать, а может, и все сорок. Определить невозможно: те же худые, измученные лица, только густо заросшие щетиной. Один одет в грязный ватник, который когда-то имел зеленый — защитный — цвет, и шапку-ушанку, другой, как и Семен, в шинели и пилотке. Тот, который дремлет, тоже в пилотке.

Как же они в зиму в пилотках?

Тот, что дремал, поднял голову. Он казах или киргиз. Нет, пожалуй, киргиз. Лицо широкое, плоское. Борода и усы растут какими-то клочками. Он, пожалуй, еще моложе Семена.

— Ну что, Касым, опять свой аул видел? — спросил тот, что был в телогрейке.

— Аил, — отозвался киргиз, — у нас аил. Это у казахов аул.

Он говорил по-русски почти без акцента. Это меня удивило, и я, наверное, высунул голову из дыры в брезенте. Касым повернулся ко мне и сказал, улыбнувшись:

— А ну вылезай из своей норы, суслик. Хоря здесь нет. — И он широко развел руками.

— Вылезайте, вылезайте, — подтвердил Семен. — Мы скажем, когда надо прятаться.

Мама выпростала из-под брезента голову, она в пуховом платке, и ей, видно, жарко.

— Вы зря платок надели, мамаша, — сказал Касым.

— Да он же старый, — развязывая платок, ответила мама.

— Все равно, как будете выходить из машины, снимите от греха, — добавил он. — Они все на себя теперь тащат.

— Да нет, сейчас-то не снимайте, — удержал маму Семен. — Сейчас сидите. А как будете выходить, чтоб они не увидели.

Но мама уже сняла платок и стала повязывать его вокруг себя, под телогрейкой. На голове остался старенький, серый, в мелкий горошек, который, как мне казалось, был у нее всегда, сколько я себя помню.

— Вы что ж, всю жизнь прожили в Сталинграде? — спросил пожилой, в пилотке.

— Да, здешние, — вздохнула мама.

— А теперь все сгорело?

— Все. Вот если еще и нашу яму откопали, тогда подчистую, — опять ответила мама.

— Да нет, — успокоил ее Касым, — кто же там будет рыться…

— Найдутся…

— А вы с Урала? — спросил я военнопленных.

— Нет, мы из Сибири, а Касым — из-под Фрунзе-города. Студентом до войны был.

— А когда ж вы?.. — подала голос мама.

— Да, в августе, на Дону, — выдохнул пожилой.

— Там не одни мы… — словно оправдываясь, пояснил Семен. — Там такое творилось…

Он замолчал. Молчали и другие, нетерпеливо поглядывая на него, ожидая, что же он скажет про их жизнь. Наверное, им впервые довелось рассказывать своим вот так, без посторонних глаз. В горле пожилого забулькало, захрипело раздавленное слово, но он превозмог этот рвущийся наружу стон, закашлялся. Кашлял долго, надрывая простуженную грудь, а потом, вытерев черной ладонью мокрые глаза, сказал:

— Теперь они уже не такие, теперь…

И я понял: то, застрявшее в нем слово было о немцах, о тех, что ехали за нами в машине, о тех, что жили в дедовом доме, и тех, что бесконечными рядами лежали в земле под Питомником и по буграм вокруг города.

Пожилой рассказывал о том, что гитлеровцам пришла настоящая хана, раз стали брать из лагерей пленных на работы под самую линию фронта, а я смотрел на его заросшее, землистое лицо, на иссохшую птичью шею, которая высоко торчала из шинели, и думал, как же неуемно разлилось по земле горе.

Когда мы сидели в блиндаже, в подвале и опять в блиндаже, весь мир, все горе и все слезы были только в нас. Я не думал, что еще кому-то может быть так же плохо. Плохо нам, мы погибаем, и нам уже ни до кого. А сейчас я увидел, что этим людям, солдатам, хуже, чем было нам. Наверное, нашу бомбежку и даже ту смерть, какая все время висела над нами, они приняли бы легче, чем свою теперешнюю жизнь.

— Затащат в лагерь убитую лошадь и вот рвут ее… и каждый себе в котелке… а кто и так… А холода начались. Все же под открытым небом, на сырой земле. Понарыли нор. А утро придет, лежат, не поднимаются, скрюченные, и опять норы, забитые людьми… и опять людей, как поленья, в штабеля…

С пожилого я перевел взгляд на Касыма. Он слушал, подавшись вперед костистым и некогда крепким телом. Черные большие глаза еще больше округлились, и в них стояли слезы. Он не смахивал их, а только кивал своей широкоскулой головой, будто хотел подбодрить пожилого. Семен отвернулся, а тот, что был в шапке-ушанке, осторожно перематывал обмотку на раненой ноге.