Дождаться утра - [64]

2 ноября. Напрасно искал на вокзале в Карповке места, где мы могли сложить старый инструмент. В колонне удручающее настроение, так как на днях 15 человек уходят стрелками в пехоту. Дивизия наступает в Сталинграде. Она уже было достигла намеченного рубежа, но из-за сильного артобстрела русских с флангов вынуждена была отойти. Очень большие потери…

Арест

А мы ничего этого не знали. Думали, что фронт замер, сила уперлась в силу — и ни с места. Немцы, которые занимали дедушкин дом, жили своей жизнью. Правда, я обнаружил в нем еще троих новых жильцов. Один из них был важный, высокий, в кожаном пальто и в очках. Он почти всегда приезжал на машине, но ехал только до околицы села, там отпускал ее и шлепал по пыльной улице до нашего двора пешком. Тем же путем он ходил и к машине. Но выезжал реже других.

Я сказал дедушке о своем «открытии», но он ответил, что они живут здесь давно. Значит, следопыт из меня неважный. Зато я кое-что прояснил в загадочном поведении Юры и ребят. Но прежде хочу рассказать, как же окончился тот злосчастный денек, когда мы ушли от погони.

Когда въехали к нам в село, сразу увидели подводы обоза, сплошь занявшего улицы.

— Может, не те?.. — поспешил я успокоить дедушку, хотя уже понял, что именно те. Вон и два знакомых фургона, у которых, как ребра убитой лошади, торчат подпорки выгоревшего серого брезента. Теперь, на беду, нужно было еще встретить того, «нашего» обозника, и день наших приключений можно считать законченным.

Дедушка с тоской посмотрел на свой двор и дом.

— Вот если б сейчас вышел тот очкастый немец, обозники бы нам ничего не сделали.

— Еще бы, — попытался пошутить я, — мы же сдали на постой им свой дом. — Но дедушке было не до шуток.

Навстречу нам уже шел грузный немец в фуражке с высокой тульей, в длиннополой темно-зеленой шинели. На кисти правой руки висела толстая плеть, на сапогах — шпоры. Мы посмотрели по сторонам. Утешение одно — «нашего» обозника нигде не было. Видно, и дедушка немного приободрился, продолжая с надеждой смотреть на свой двор.

Немец этот, судя но всему, был старший офицер, потому что другие почтительно стояли в сторонке и покорно провожали его взглядом. Офицер, еще не дойдя до дедушки, закричал и поднял руку с плетью. К нам бросился солдат и, оттолкнув дедушку и меня от двуколки, прокаркал:

— Кони крадиш-шь, кради-ш-шь.

Офицер ударил плеткой дедушку по спине, а потом, пробормотав ругательство, замахнулся на меня. Я отскочил.

— Да ты что? — метнулся дедушка к ноге Дончака, но офицер опять стегнул его плеткой. Дедушка все-таки развязал повязку. — Смотри, лошадь раненая.

Но его не слушали. Дончака уже распрягали подбежавшие солдаты. Дедушка в сердцах бросил тряпку.

— Ну и берите, все берите! — Он швырнул на землю свой кнут. — Берите, супостаты…

Солдат толкнул его в спину прикладом винтовки, и дедушка, споткнувшись, пошел вслед за Дончаком на колхозный двор. Я перепуганно смотрел вслед, а потом побежал за ним. Дедушка подал знак идти домой. Я остановился и никак не мог решить, что же мне делать: идти домой или следовать за дедушкой?

Меня оставили, а дедушку уводили. Я же бил ногами того обозника! Постоял, постоял и пошел за дедом. Его ввели в правление колхоза, а я остался на улице ждать.

Колхозный двор и все вокруг него запрудили подводы. Лошади ржали, фыркали, гремели удилами, солдаты громко перекликались друг с другом — стоял гвалт большого табора или извозчичьего лагеря, и никак все это шумное скопление подвод, коней и крикливых людей в грязных серо-зеленых шинелях и френчах не было похоже на армию.

Деда увели, и меня вдруг обожгла мысль: а что, если его забрали совсем за другое? Меня же не тронули, хотя я виноват больше его. А что, если они узнали про другое? Надо бежать домой, но страх вдруг словно приморозил меня к забору, из-за которого я смотрел на колхозный двор. Это был не тот знакомый мне страх, который спрессовывал и вдавливал тело в землю, когда вокруг рвались бомбы или снаряды. Это был совсем другой страх. Он сразу окатил и накрыл, будто меня опустили в холодную воду. Если немцы узнали про Парасочкин хутор, то не только тем, кто туда ходил, но и всему селу крышка. Там, в развалинах домов, в старых, полуобрушенных погребах, скрываются бежавшие из лагеря наши военнопленные. Под мою смертную клятву Васька рассказал, что там у них вроде бы как пересыльный пункт. Красноармейцам достают гражданскую одежду, лечат раненых. (Вот почему дедушка сразу забрал весь наш санитарный припас!) И помогают перейти линию фронта — к своим.

Васька, конечно, не рассказывал этих подробностей, ничего не говорил и про Юру, но не нужно было большого ума, чтобы догадаться, откуда Юра и почему он здесь, на свободе, организует все: и одежду, и питание, и медикаменты. Ходят слухи, что где-то в районах Карповской, Городища, Бузиновки, в степи, огороженные колючей проволокой, есть лагеря военнопленных. Это все в 15–20 километрах от нас. Оттуда, наверное, они и бегут сюда. Под эту же смертную клятву Васька сказал, что Юра совсем не Юра.

— Он оттуда, — шепнул мне в самое ухо Васька и глазами указал куда-то за горизонт, в сторону Бекетовки. — Его зовут Гришей. Гриша Завгороднев. Но об этом знают только двое — кривой Прибытков и дед твой.