Дождь в полынной пустоши - [3]

Не околеть в яме стоило трудов. И мужества. Не поддаться лечь, отрешиться от всего и закрыв глаза, дождаться смерти. Или помочь себе уйти, как это проделали другие…

Араин перегрыз вены и умер счастливчиком, досыта наглотавшись собственной крови.

Войс разбил голову о стену. Этому счастья еще больше. Раз! и пред Небесным престолом.

Саргаф распустил рубаху на ленты и свил веревку удавиться. Распевая псалом: «На днях моих печать грехов!», руками затянул на шее петлю. Не доставал до решетки прицепить.

Бывшему рипьеру* преданного, оклеветанного и оплеванного клиром и властью Ордена Крестильного Огня, не достойно подобным образом завершить бренный путь. Но положа руку на сердце, тогда он меньше всего думал о достоинстве. Жить хотелось. Молодым умирать тяжко.

«Все что нас не сломает, сделает крепче.»

Умник, изрекший мудрость, явно не сиживал в монастырской тюрьме и дня.

По весне высокий паводок затопил яму, наполнив до краев жидкой грязью, мусором и древесным корьем. Ему вынуждено сменили место пребывания. Казематы монастыря отличались лишь защищенностью от непогоды. Но в них ничтожно света и воздуха. Тело гнило, покрывалось струпьями и незаживающими язвами. Кормежку, если не успел, сжирали крысы. Тощие, глазастые, похожие на призраков. Часто грызуны составляли ему компанию за трапезой, подбирая, а то и выхватывая слипшиеся куски каши из посуды или слабых рук.

Всему есть предел. И если дух прибывал непоколебимым, тело сдалось. Никогда не болел, а тут слег, с затаенной грустью осмысливая приближение последнего часа. Беспокойные серые приятели обглодали ему пальцы на ноге. Гнать бесполезно. Зло пищали и царапались. Он и не противился. Хоть кому-то сделается хорошо от того что сдохнет.

В Светлое Воскресение, древний как мир монах-грамматик*, приполз по стенке исповедовать умирающего. Подсел рядом. От старца воняло кислым и ссаньем.

— Всякий, будь то заблудший или праведный, достоин сострадания. Я буду держать тебя за руку…

Ответил ему на староэгльском, протестуя грубостью против скорой смерти.

— Подержи меня лучше за х…, старый пидор.

— Ты знаешь прежний эгле? — подивился монах. На отказ и оскорбление не обиделся. Мирское сие — собирать обиды. Мысленно он давно оставил живых их заботам.

Сейчас Эйгер прекрасно понимал грамматика. Жизнь бессмысленна не отрешенностью от праведных дел, а несостоятельностью грешить. Грех, вот что придает смысл существованию и значимость поступкам. Старый монах пребывал в безгреховной немощности. Фактически умер, не умерев.

— Достаточно прочитать Канон Веры и пересказать.

Поворотный момент. Неожиданный и, что скрывать, приятный. Из казематов — в киновий. Заковали в ножные кандалы и определили в библиотеку.

Последующие пять лет, в послушании, приводил в порядок книжное собрание. Многие из раритетов некогда принадлежали опальному Ордену Крестильного Огня.

Его труд был никому не нужен. Его знания эгле остались не востребованы. Будущее зависло не от образованности и усердия, а сговорчивости и доступности задницы монастырской братии. Упрямство грозило скорым возвращение в яму. В яму он не хотел.

Оправившись телесно, разлагался изнутри, завидуя мертвецам. И вот когда уже ничего не осталось ни в душе, ни за душой, и души-то самой щепоть праха — снизошло ему. Иногда судьба отберет многое, почти все, но случается, спохватится и отдарится стократно. Почему она попалась ему, тощенькая книжица в погрызенной мышами обложке? Почему догадался её открыть? Почему не отложил на потом, а прочитал? Ответов Эйгер не доискивался ни тогда, ни позже. Он обрел цель. Простую и понятную. И цель эта принадлежала ему одному и предназначалась для него одного. И все что сделает, сделает не ради высоких идеалов, торжества справедливости или спасения заблудших душ, а для себя. Вернет отнятое сторицей. Его жизнь легко и беспрепятственно наполнилась новым смыслом, а старые идеалы окончательно обратились в тлен.

Устроить пожар в киновие раз плюнуть. Запертая братия не смогла выбраться. Пока выжившие разгребали угли пепелища и отправляли погребальный обряд, он уже был за пятьдесят верст от монастыря…

Во дворе шум, ругань и отборная матерщина, чем поголовно славились служащие доставки посланий. Своего рода гильдийская особенность.

— Овса сыпани, а не половы. Проверю. И воды свежей подай. Да не кобыле! Мне, умыться! Буду я тебе в бочке плескаться. Да, я благородная харя. А ты, корова стельная, не знала? Еще какая благородная. Лей! Живо, сказано!

Почтарь умывался, фыркал громче кобылы хрупавшей овсом, и переругивался со всем светом. Назубатившись, изволил войти.

— Сей момент, саин! — крикнул с кухни шинкарь, набирая на разнос тарелок и кружек.

Прежде чем, служивый принялся за еду, Эйгер подал свернутое послание, помеченное знаком, сцепленных мечей в виде «W» и заплатил деньги.

— К завтрему доставлю, — железно пообещал почтарь. Тринитарий не тот человек с кем можно толочь языком пустоту. Опять же знак.

— Помогай, Господь! — наложил Эйгер троеперстное[9] благословление на примолкшего матерщинника.

Так и не притронувшись к питью, вышел на улицу, глубоко вдохнув свежий воздух. Если хочешь успеха в начинаниях, все случайности, все повороты событий, желательные и нежелательные, надо предусмотреть и подготовиться. Этим Эйгер и занимался последние два года.