Дождь в полынной пустоши. Часть вторая - [8]

С высоты ганаха запустение явственней, масштабней. Святые Ворота перекошены и левая створина забыла, когда закрывалась. Гранитная арка въезда, потеряв запорный камень, развалилась, и тяжелые обломки лежат у входа. Убрать то ли руки не доходят, то ли не хватает этих самих рук, то ли жалко тратить немногие силы на неблагодарный труд. Растолкали груду, удобней перешагивать и, слава богу. Сразу у ворот ночлежный дом, по-старинному поволуша. Гостей не привечали давно, но пускали нищих бродяжек. Отгородили специальный кут для бедствующих старух и баб с малыми ребятишками. Делились последним, не жадничали. В одном из окон повалуши висит искорка молитвенной свечи. Пришлые молятся, вознося хвалу Небесному Отцу за кусок и кров. Не велики дарованные блага, кров тесен, кус мал, но какие дадены. Грешно подозревать, но молились бы и татю разбойному и поганому иноверцу. Когда брюхо подведет к хребту, да ребятня дохнет, едино кто протянет сухарь и воды. Рядом с повалушей − хворобня, пользовать больных и немощных. Пустые окна, отсутствуют двери, схудавшая кровля ввалилась в короб сруба. Не практикуют монахи лечение. Некому. Вывелись лекаря, да и накладно. Сами себя пользуют молитвой и постом. За хворбней, по едва уловимым невыразительным теплым запахам распаренного зерна, поварня с выводком сарайчиков, сараюшек и сараев. В одном сонное кудахтанье кур и тоскливое блеяние голодных коз. От большинства подсобных строений остались лишь безобразные остовы. В холодные времена дерево разбирали на топливо. Не по карману дрова-то. Прямоугольники под соломенными скатами − киновий и воскобойня. Отдельно пожженный скрипторий. Все здания, не занимать пространства, притулены одной из своих стен к высокому каменному забору. Центр застройки, маленькая, древняя, без единого гвоздя рубленная, церковка, похожая на очерневшую головешку и рядом, основа всему, крепь веры и духа, храм, неподвластный бурям перемен. К храму пристроен низенький дом архиерея. На особицу, торчит ганах, приспособленный под колокольню, но бить не в колокол, а в клепало*.

Унгрийцу любопытна восточная сторона, со скрипторием. Не столько от пожара, сколько от людского недогляда, часть фасадной стены обрушилась. Из обломков камня и высоко поднявшейся полыни, боязливо подглядывают окошки полуподвала. Через забор к скрипторию, угол в угол, длинное строение, бывшая монастырская конюшня. Греховным считалось содержать такую скотину на святой территории, оттого и вынесена за пределы двора. Теперь конюшня часть ухоженной усадьбы Ренфрю. В сгустившихся вечерних сумерках хорошо видны огни двух сторожек, факельный обход с регулярностью в четверть часа, и ленивые призраки спущенных с цепи мерсейских леопардов.

− Отличный вид, - одобрил унгриец соседство монастыря с жилищем ростовщика.

Но было еще дополнение. К увиденному. Колин давно приучился выслушивать из разговоров, обрывочных и сказанных походя фраз, из недосказанностей, непонятностей, отвлеченностей, полунамеков и оговорок полезное. Мыть из чужих обдуманных и не обдуманных речений, драгоценное золото сведений. Оставалось только понять, в чем ему польза от упомянутой архиереем иконы Святой Афры, писаной по старым канонам?

***

Моффет выжидал не говорить под руку. Женщина жадно, по-мужски, хлебала вино. Кубок трясся и стекло мелко цокало об зубы. Ей до горловых спазм противен вкус его семени. Она и не скрывала своего отвращения. Что ж, у всякого свои сильные и слабые стороны. И первых гораздо меньше вторых. У нее - пьет, что верблюд и презирает своего богоданного короля.

ˮЧего мучается?ˮ − не впервой задавался Моффет вопросом, но как и до этого, лишь строил догадки. Спросить саму? Или лучше спросить самого себя, что он находил в немолодой, некрасивой бабе, держать её рядом и отказывать в подобной милости другим? Король разглядывал женщину, как разглядывал бы отменно натасканную охотничью суку и хорошо выезженную кобылу. Может все дело в том, она его сука, его кобыла? И плевать на заплывшие жирком бедра, отвисший животик, дряблую грудь с морщинистыми сосками, складки на шее и второй подбородок. На густые брови, не выразительные глаза, крупный мужской нос, рыбью хищную большеротость и кокетливую мушку над верхней губой.

ˮМушка совершенно лишняя,ˮ − утвердился Моффет и пока любовница большими судорожными глотками глушила годельо, выбрал из вазы коричный шарик, начиненный черносливом с медом и, роняя крошки в постель и на себя, с удовольствием схрумкал. От сладкого и корицы приятно печет язык и нёбо. Он сгрыз еще парочку и, обсосав вымазанные начинкой пальцы, спросил.

− Как поживает наш юный барон? Я с огромным удовольствие подписывал ему титульные бумаги. Даан буквально исходил желчью. Таким я его видел, когда тетка выставила оболтуса из собственной спальни без штанов и рубахи.

Женщина с хрипами отдышалась, отшвырнула кубок, навзничь откинулась в постель. Судорожно сглатывала не унимающуюся тошноту. Если бы Моффет мог рассчитывать на её искренность услышать мнение о себе, то не удивился бы, что ассоциируется у любовницы с выплеснутой из ночного горшка кучей дерьма. Расплывшейся и вонючей. По поводу себя он давно избавился от всяких иллюзий. Так и есть - куча. Того самого. И это крайне его забавляло.