Дождь над всемирным потопом - [13]

Воскресенье 29 — Утром изучал трещины на дороге. Меня утомила широта ландшафтов и открытых пространств за бруствером моей террасы. Пожалуй, уже пора надевать теплые вельветовые брюки.

У нас было крепкое рукопожатие и данное слово было крепче камня. Теперь все утратило смысл. Заключить сегодня кого-то в объятия — все равно, что обхватить кучу тряпья.

Понедельник 30 — В Римини кинофестиваль. Встретили племянника Параджанова. Гарик привез документальную зарисовку — дом Параджанова после кончины мастера. Гарик рассказал о похоронах дяди. В начале июля 1990 года в Ереване стояла жара. Градусов 50! Вода едва сочилась в фонтанах. Параджанова вынесли из музея его же имени. Потными руками толпа пыталась прикоснуться к открытому гробу. Доски стали влажными от пота сердобольных рук. Лицо Параджанова обложили кубиками льда. Оно порозовело и выглядело, как живое. Лед начал таять. Над гробом чуть видно дымился пар. Грузовик, в кузове которого везли Параджанова, остановился из-за поломки мотора. Молодежь тотчас взялась толкать грузовик руками. Город почернел от горя. По улицам Еревана медленно шествовала траурная процессия. Жажда дала знать о себе. Дети требовали воды. Сначала шепотом. Потом криком. Вода в городских фонтанах пересохла. Люди лизали влажный мрамор. Толпа испытала такую жажду, что многие не выдерживали и стучались в дома — просили пить. Женщины и старики, из-за жары оставшиеся дома, растворили двери и окна настежь и подавали прохожим воду в стаканах. И так на протяжении всего пути до самого кладбища. За ночь мужчины выкопали могилу руками. Это дань уважения великому человеку. Когда гроб опускали в могилу, толпа опустилась на колени. Каждый кинул в могилу свою горсть земли. К вечеру над могилой вырос огромный курган.

Ветер приносит давно забытый запах. Следом вбегает в мой дом девочка с ведром родниковой воды.

ОКТЯБРЬ

Под ногами ковер из опавших листьев

Четверг 3 — После дождливого лета два солнечных дня в октябре. Под ногами звенит опавшая листва. Радужные краски повсюду — вплоть до Карпенья. Солнце заходит теперь за ее вершиной. Карпенья удерживает закат на своих склонах даже когда вся долина Мареккьи погружена в кромешную темноту.

В сумерки вдоль дороги ветер гонит листву. Листья шуршат под ногами — меня отправили купить коробок спичек.

Среда 9 — С утра снова в забытом городе — Трамареккье близ Тедальдского аббатства. Сижу на ступенях у входа в чей-то дом. Кругом груды старой обуви и кукурузных початков. Мара из Рофелле говорит, будто бы со времен Древнего Рима у стен этого дома растет особенное лечебное растение. Нашел пару кривых веточек. На ощупь — влажные, листья с ворсинками. Теперь отдыхаю. Налетел порыв ветра, застучал расшатанными ставнями. Внезапно дрогнула земля. Послышались глухие равномерные удары — шаги великана. Прямо на меня из-за развалин вышел боевой слон Ганнибала, перешедшего через Альпы и устремившегося в Рим. На слоне — спящий наездник-африканец.

Дождь. Римский Первосвященник болен. Я прильнул к окну, гляжу на капли, скользящие по стеклу.

Пятница 11 — Последние дни прошли не без пользы. Правда, не так уж и сложно было приметить в дубовой роще несколько дичков. Их яркий осенний наряд резко выделяется на вечнозеленом фоне. Составили карту находок. Тут пригодился перламутровый бинокль, с которым в Москве мы ходили в Большой театр. Итого: 20 кораллово-красных вишен, 13 груш цвета виноградной выжимки, 4 уже почти голые яблоньки. Но они плодоносят забытыми теперь райскими яблочками.

Девочка поставила ведерко на землю — вместе мы глядим с холма на изумрудную полосу горизонта. Там соединяются море и небо. О прочем пусть думает старость. Лежит плашмя на кровати, и силится размотать клубок.

Воскресенье 13 — Сегодня с утра опять сижу на диване, прислонив голову к подушке. Хочу поехать в Иерусалим, узнать о последних месяцах жизни Ладыженского — большого художника, с которым я познакомился в России. Ладыженский желал уехать из Советского Союза. Все помыслы его были в Иерусалиме. Там поселился его сын. Отцу удалось эмигрировать. Но жизнь его наполнило безысходное одиночество. От этого он и умер. Вспоминаю встречи в Москве — в мастерской около Центрального рынка. Мы с Лорой ездили на этот рынок за узбекскими абрикосами и белыми самаркандскими дынями. Ладыженский стал рисовать с десяти лет. После революции в Одессе вошла в моду татуировка. Он делал подросткам наколки с Лениным. Ладыженский покинул свою Одессу в 1940 году и больше в нее не возвращался. Но был верен своей теме. Он рисовал свое детство. Его мастерская была битком набита полотнами из еврейского быта. Такой Одесса была до войны. Душный вечер. Лошадь под шатким балконом. Фланирующая по каштановому бульвару толпа. Все в белых льняных костюмах. Семья за столом. Розовый абажур. Врач в своем экипаже. Одинокий скрипач — владелец танцевального зала. Залитые солнцем столы — позолоченные сифоны с газировкой. Тут же — свадебный торт. Вскоре — поминки. Уличный оркестрик. Рабочие с топорами и пилами — рубка акаций на одесских бульварах. Следом — гробовщик, собачник, продавец арбузов, цыган — глотатель огня. Портной. Библиотекарь. Старухи, обертывающие карамель в пестрые фантики. При этом ни на одной картине нет неба. Свет источают голубоватая булыжная мостовая, брусчатка, тротуарные плиты. Во время нашей последней встречи Ладыженский наматывал на руку обрывок шпагата. Рассказывал о поездке в закаспийские степи. В Туркмению. В те времена он был художником в театральной труппе. Театр заехал на гастроли в городишко на берегу соляных озер. Солнце выпаривает воду. Остаются зеркала соленой рапы. Однажды ему взбрело в голову совершить прогулку по такому озеру. Ботинки оставляли в соляном растворе глубокие вмятины. В них тотчас набегала булькающая вода. Ему очень хотелось увидеть пеликанов. По рассказам, птиц недавно видели в этих местах. Солнце поднимает горячие испарениях. Медленно продвигается он вперед. Наконец, в сотне метров — стая царственных птиц. Пеликаны! В абсолютной тишине они двинулись навстречу и окружили его. Казалось, пеликаны рады его появлению. Он наклонился — приласкать пеликана. Но от первого же прикосновения птица рассыпалась в прах. Пеликаны исчезли. Он сомневался, не был ли это мираж? Но тысячекрылый шум и белая, как снег, поднятая полетом соленая пыль, говорили об обратном — пеликаны действительно пролетели над головой. Разбуженный крыльями ветер сорвал с головы художника широкополую шляпу. Он еще долго гонялся за ней по соляной пустыне.