Дождь идет - [4]

— Да что ты тащишься, Жером!.. Хоть сегодня постарался бы не сердить меня…

Мы приближались к дому. Уже виден был мертвенный свет бакалеи Визера, и тут, именно на этом свету, мне бросились в глаза два человека: они бежали согнувшись, держа под мышкой кипы только что полученных на вокзале газет. В это время доставляли парижские газеты, но обычно продавцы никогда так не бежали.

Прохожие останавливались, провожали взглядом газетчиков, и на их лицах я заметил то же озабоченное выражение, какое поразило меня сегодня у отца с матерью.

— Газета "Пти паризьен"… Специальный выпуск… Расстрел Феррера!.. Читайте подробности смерти Феррера…

Я понимал: что-то назревает и весь день какой-то особенный. Первое тому свидетельство: газетчики никак не отдышатся от бега. Второе: пять-шесть мужчин- рабочие, купившие газеты, сошлись кучкой, и к ним тут же направились двое полицейских.

— Давай-давай!.. Расходись!.. Никаких сборищ…

Рабочие отходили медленно и неохотно. Полицейские бесцеремонно их подталкивали. Приказчики из бакалеи Визера в серых халатах стояли на пороге магазина вместе с покупателями. На что они глазеют? Что тут происходит?..

— Читайте подробности казни Феррера…

Один из продавцов газет был в старом картузе с изломанным козырьком, что в моих глазах сразу относило его к категории тех, кого матушка называла оборванцами. Голос у него звучал хрипло. Казалось, он кому-то или чему-то бросает вызов. На нем даже не было пальто. Он бежал все так же согнувшись, а газеты его мокли под дождем.

— Читайте…

Я чувствовал вокруг какое-то скрытое удовлетворение, удовлетворение тем, что назревало, драмой, которая давно готовилась и наконец разыгралась.

— Господи… — вздохнула матушка, увлекая меня за собой, словно опасалась, что сейчас начнется драка.

— Читайте…

Сделав крюк, матушка перешла на противоположный тротуар, чтобы не проходить мимо рабочих, которые отступали нехотя, с явной досадой.

— Опять жди забастовок…

Неужели она обращалась ко мне?

Во всяком случае, дойдя до нашей двери, она вздохнула с облегчением. Правда, так бывало всегда. Матушке дышалось свободно лишь у себя в лавке, среди полок, забитых штуками коленкора. В лавке оказалось два или три покупателя, точно уж не помню. Даже не сняв с себя пальто, матушка встала за прилавок.

— Чем могу служить, мадам Жермен!.. Жером!.. Ступай наверх к отцу…

В комнате купленная на распродаже громоздкая кровать красного дерева заняла место моей. А мою поставили в спальню родителей, в проеме между двух окон. В наше отсутствие отец, должно быть, посылал Урбена за стеклом. Теперь, вооружившись блестящим маленьким инструментом, он резал стекло, чтобы вставить в рамку с портретом тети Валери.

— Мать нашла, что хотела?

— Она купила мне охотничий костюм и башмаки.

Окно полумесяцем не занавешивали. Я посмотрел на улицу и в доме напротив увидел Альбера — он ел тартинку с вареньем, — и еще я увидел подол черной юбки и черные войлочные шлепанцы его бабушки.

— Подай-ка мне со стола гвоздь. Забивая его, отец спросил:

— Что это кричат на улице?

— Расстреляли Феррера…

— Тем лучше!

Я так и не понял, к чему относилось отцовское "тем лучше". Он уже думал о другом.

— Если тетя спросит, давно ли портрет висит на стене, скажешь, что сколько себя помнишь. Понял? Это очень важно… Будешь постарше, поймешь…

Не знаю, когда матушка успела раздеться и когда ушла мадемуазель Фольен. Газетчики, пробегая по площади, выкрикивали новости.

Немного погодя покупательница сообщила матушке:

— В кафе Костара была свалка. Одного забрали в участок… Весь нос ему расквасили…

В тот вечер я скоро уснул, но спал беспокойно и всякий раз, просыпаясь, слышал, как отец с матушкой шептались в постели. Мне мешал непривычный свет газового фонаря в ремесленном дворе, луч от него ложился полосой как раз над моей кроватью. А дождь все лил…

Утром матушка разбудила меня со словами:

— Одевайся скорей! Приезжает тетя… Главное, будь к ней очень внимателен.

Отец давно отбыл с фургоном, парой жеребцов и стариком Урбеном. У нас в доме могло произойти любое, но родители оставались "рабами торговли", как любила повторять матушка. Фургон Андре Лекера, зарекомендовавшая себя фирма, должен был неукоснительно появляться на всех ярмарках, а матушка столь же неукоснительно, ровно в восемь, открывать ставни лавки.

Она постучала в стену:

— Вы можете сейчас прийти, мадемуазель Фольен?

Родители пользовались каким-то розовым, очень духовитым мылом, а мне разрешалось мыться только глицериновым, будто бы более полезным для кожи.

— Ты ее поцелуешь… И скажешь: "Здравствуйте, тетя…"

Матушка стояла в корсете, лифчике и пышных панталонах и натягивала нижнюю юбку. По-прежнему лил черный дождь, и в восемь утра свету было не больше, чем в три часа пополудни, когда уже начинало смеркаться.

День был не базарный. Лишь дважды в неделю, в базарные дни, торговля захватывала всю площадь и распространялась на окрестные улицы. В обычные же дни занято было всего несколько прилавков, где торговали в основном маслом, яйцами, овощами и рыбой, доставляемой из Пор-ан-Бессэна и Трувиля.

В одном я завидовал Альберу: и дом его и окно полумесяцем были расположены так, что он каждое утро мог наблюдать прибытие местного поезда. А я нет.