Дойти до горизонта - [12]

— Зачем ругаться! — морщусь я. — Как бы море не обиделось! Тогда враз угробит, испугаться не успеешь!

Ну вот, дошел до точки. Суеверным стал! Уже не первый раз ловлю себя на том, что перестал воспринимать море как неодушевленный предмет. Для меня это не географическое понятие и даже не физическое. Для меня море почти живое существо, которое все понимает и даже разумно решает, что сотворить с нами в эту минуту, а что через час. Пожалеть нас или наказать по всей строгости.

— Ты не обижайся на него, это он сгоряча, — оправдываю я неразумный поступок Салифанова.

В глубине души я понимаю, что все это самый нормальный идиотизм, по-другому не назовешь. Как море может обижаться? Это же только вода. Много-много водяных капелек и много-много растворенных в них солей. Жидкость, одним словом. Только не в кастрюле, а в гигантской ямище, выдавленной в земной коре.

Если допустить, что эта вода в яме может обижаться, то получается, что какой-нибудь придорожный телеграфный столб должен треснуть от ярости, когда паршивая беспородная собачонка нагло задерет возле него свою заднюю лапу. Это же какой удар по деревянному самолюбию! Так выходит? Глупо же!

«Просто смешно! Ха-ха, — вынужденно смеюсь я сам над собой. — Но лучше бы его не раздражать — море. Но почему? — возмущаюсь я собственной беспросветной дремучести и нежеланию понимать элементарные вещи. — На всякий случай. А Сережку море простит. Это ж он не со зла, по дурости!» — вновь продолжаю я игру, правила которой нарушать не решаюсь.

Но море не прощает допущенной Салифановым бестактности. Две волны налетают с кормы, упруго хлещут по его ногам, выбивают подошвы ботинок с настила, и он, потеряв равновесие, шлепается на плот. Третья волна аккуратно подкрадывается сбоку, приподнимается, рассматривая сухую пока еще жертву, и накрывает Сергея пенным гребнем. Все! Теперь на нем не найти сухой нитки. Стоя на коленях, Салифанов мотает головой, отплевывается, освобождая рот от забортной воды и накопившихся, но доселе не использованных ругательств. Знает он их, похоже, немало. При других обстоятельствах я, бросив все дела, схватил бы ручку и набросал подробный конспект его речи, который в дальнейшем лег бы в основу книги под названием «Фольклорные особенности разговорного языка нижних чинов в старом флоте».

Справедливости ради надо сказать, что говорил Сергей не очень внятно, то ли от дефекта дикции, вызванного попаданием воды «не в то горло», то ли из-за присутствия на борту особ женского пола. Но эмоциональность, с которой он это делал, покоряла. Персонально море он уже предпочитал не задевать.

— И пусть отсохнет язык и все прочее, что может отсохнуть, у любого, кто скажет про море хоть одно xopoшee слово… — Далее неразборчиво, и снова:

— И пусть к нему по четыре раза в день приходит в гости теща, а в выходные дни чаще. И пусть… — Правой рукой Сергей безостановочно шарил вокруг себя, пытаясь нащупать сорванные волной очки.

Неожиданно он замолк. Очки нашлись, но пользы от них — как мертвому от горчичников. Через оба стекла расползлись мелкие, паутинообразные трещины. Все же Сергей напялил их на нос, долго смотрел вокруг и, наконец, попросил:

— Женщины, закройте уши, я, кажется, буду ругаться! Я его понимаю, очки — это самое больное место близоруких людей. Ладно, мои — минус три, тут еще можно потерпеть, хотя на роль впередсмотрящего претендовать уже нельзя. Но салифановские — минус семь! На его месте я бы не только ругался, я бы снял ремешок со штанов и отстегал бы море по первое число.

— Этого я морю никогда не прощу! — начинает Сергей, но высказаться до конца ему не удается. В носу плота, за гротом, что-то оглушительно хрустит, плот сильно дергает. Я непроизвольно зажмуриваю глаза, но тут же снова их открываю. Все! Амба!

— Стаксель! — протяжно закричала Войцева, несколько раз быстро ткнула воздух перед собой указательным пальцем. — Стаксель сорвало!

Передний стаксель — парус, оборвав шестимиллиметровый капроновый шкот, освободился от сдерживавших его сил, заполоскал, защелкал свободным концом, сотрясая мачту. Сейчас полопаются швы или посрезает мачтовые шпильки. Я вскочил на ноги. Кеды надевать не стал — некогда. Пока со шнурками воевать будешь, каркас вибрацией разнесет вдребезги. До мачты добрался в два прыжка. Сдавленно охнула Монахова — кажется, я успел протоптаться по ее ногам. На носу плота расстеленных спальников, естественно, не было, настил больно врезался в ступни. Я ступал согнувшись, нащупывая пальцами ног дорогу. Сзади шумно дышал в затылок Васеньев. Подобрались к разбушевавшемуся парусу. Тут дел на три минуты. Я облегченно вздохнул. Даже кольца не оборвало. Парус поймать да подвязать новый шкот.

— Валера, достань из ремонтного набора запасной шкот, — попросил я, — здесь я один справлюсь. Спущу и спокойно перевяжу.

Распустил узел, но парус не сдвинулся ни на миллиметр. Подергал фал подъема — никакого результата. Скорее всего, канат заклинило в блоке, это дело гиблое. Придется управляться как есть, а утром разбираться досконально. Выждав момент, я попытался схватиться за нижний край полотнища, но оборванный шкот больно стеганул по рукам. На коже вздулся кровавый рубец, словно кто-то с размаху ожег кнутом. Слепо вытянув руки вперед, я снова бросился на штурм, стараясь разом усмирить стаксель. Ухватил кончиками пальцев полотнище, потянул на себя. Парус рванулся. Выскользнул и в долю секунды отшлепал меня по лицу и рукам. Вскрикнув, я отскочил, налетел спиной на подошедшего Валеру. Он пошатнулся, но на ногах устоял.