Довод Королей - [243]

На первый взгляд могло показаться, что время не властно над епископом и он не изменился с того самого дня, как тридцать восемь лет назад прибыл в Мунт выяснить, что произошло во время покаяния Шарля Тагэре. Недоброжелатели поговаривали, что Илларион прибегает к магии, продлевая свою молодость, но Евгений знал, что это не так. Антонианец жил строго по уставу, а время его изменило, и сильно. Это был совсем не тот горящий рвением клирик, с готовностью разоблачивший злоупотребления Доминика. Теперь в Илларионе чувствовались сила и уверенность в своей абсолютной правоте, он был безжалостен и откровенен, как северная зима, и это было страшно. А лицо... Что ж, Анри Мальвани тоже выглядит моложе своих сверстников, да и покойный Шарло... Тагэре погиб в сорок восемь, но вряд ли ему можно было дать больше тридцати пяти. Евгений вздохнул – он и сам живет дольше, чем надеялся когда-либо, и последние лет двадцать не становится старше, так же как и обжора Обен, который, между прочим, в Храм Триединого ни ногой. Впрочем, в другие иглеции и соборы тоже, да ему это и не нужно.

А Илларион и впрямь потрудился на славу, такого храма нет и в Кантиске. Свет! Море света. Тысячи свечей, лампад и лампадок разгоняют зимний полумрак, выхватывая из него лики святых и праведников. Никакой позолоты. Белый мрамор, черный обсидиан и серебро. Святой Эрасти, как же тут душно! Не жарко, а именно душно, словно все это великолепие давит на плечи. Кардинал проследовал в раскрытый Небесный Портал и встал у алтаря, ожидая появления короля.

Филипп не заставил себя ждать. Вместе с ним вошли шестилетний наследник, королева с неизбежными родичами, герцог Ларрэн, откровенно страдавший от похмелья, Гастон Койла с канцлерским ключом и Антуан Бэррот, въехавший в ближайшие приближенные на подвигах сына. Филипп глядел угрюмо, хотя, возможно, все дело в освещении, да и повод, по которому собрались, к веселью не располагал. Евгений вспомнил открытое лицо Шарля Тагэре. В присутствии герцога самый мерзкий день начинал казаться солнечным, он бы и в Илларионов храм внес толику тепла.

Возглашальщики[119] уже раздули уголья в кадилах, пора было начинать.

Евгений столько раз произносил эти слова и совершал эти жесты, что ему совсем не нужно было за собой следить. Служба текла торжественно и плавно. Пел хор, звучал орган, зажигались и гасли свечи, служки, возглашальщики и клирики младших рангов не допустили ни единого промаха. Время от времени кардинал бросал взгляд на королевское семейство. Филипп и Элеонора слушали с должным вниманием и усердием, Жоффруа явно не терпелось выпить, Вилльо вели себя так, как ведут себя нобили в храме, когда им не удается отвертеться от присутствия на службе. Койла, похоже, вспоминал минувшие битвы, по крайней мере, его глаза смотрели не вперед, а вбок, на икону святого Шарля[120]. Бэррот, тот стоял с тем самым ханжески-благочестивым видом, за который Евгению не раз хотелось убить своего альтеруса на месте, а вот в глазах маленького Филиппа отчего-то застыл ужас, наверняка его испугали глаза Судии-Кастигатора.

Страшная икона, это так, трудно даже представить, что пережил древний художник, если смог изобразить такое. Самое малое, смерть семьи на собственных глазах от рук насильников и изуверов. Да и остальные найденные фрески немногим лучше. Вот сбежавший куда-то мастер, начавший расписывать пустые стены, был совсем другим. Добрая душа, хоть и печальная. Его святая Рената и святой Эрасти полны не только грусти, но и любви. Интересно, почему он ушел, не потому ли, что не мог вынести этой давящей тяжести?! Завершали же работу богомазы, пусть умелые и усердные, но не создавшие ничего особенного.

Повторяя знакомые слова, Евгений пробежал глазами законченные буквально накануне фрески. Красиво, но не более того. Слава святому Эрасти! Все! Он свое дело сделал. Теперь остается лишь стоять и слушать, как Илларион повторит заключительную молитву, затем ее же прочитают младшие клирики, вступит хор, и все. Можно будет выйти на улицу, под мрачное зимнее небо. Евгений повернулся лицом к алтарю и приготовился пол-оры проспать с открытыми глазами. Илларион начал молитву, и кардинал, как и было положено, возвел очи горе, столкнувшись со взглядом нарисованного Кастигатора. Что-то словно укололо в сердце, тяжесть стала нестерпимой. Евгений, не в силах пошевельнуться, не то что крикнуть, наблюдал, как дивные фрески осыпаются, уступая место неопрятным стенам, о которых говорил Сандер Эстре. Илларион продолжал вдохновенно молиться грязным кирпичам, не замечая того, что по стене побежали змеистые трещины, становясь все шире и шире, послышался зловещий треск, храм был готов рухнуть, похоронив под своими сводами собравшихся. Илларион молился, хор пел, Евгений тщетно пытался их остановить, но его не слышали. Тяжесть становилась все нестерпимей, но каким-то немыслимым образом он, старый, больной и маленький, поддерживал своды огромного здания.

Все бы успели выйти, если б поняли, что нужно бежать. Огромный кусок кирпичной кладки под самым потолком рухнул, кого-то придавив. Раздался вопль боли и отчаянья, но это не остановило ни хор, ни епископа, вместо молитвы святому Эрасти начавшего молитву в честь Триединого. Раненые и умирающие кричали и хрипели, жутким образом дополняя мелодию, Евгений поднял глаза к дыре, надеясь на прощание увидеть хотя бы небо. Неба не было, была какая-то опаловая муть, прорезаемая безумными разноцветными молниями, а затем в проеме появилась закутанная в белое светящаяся фигура. Скрестив руки, некто наблюдал за агонией. Сорвалась вниз огромная люстра, наверняка убив на месте королевскую семью и Иллариона. Да, его голос смолк, но хор продолжал петь. Евгений не удержался на ногах и рухнул на колени, не в силах оторвать взгляд от фигуры в провале, озаряемой радужными вспышками.