Довод Королей - [222]

Брат Эдмона не мог его услышать, докричаться через Зеркало невозможно. То, что Александр поднял голову, было простым совпадением. Эльф увидел пустые, ничего не выражающие глаза, из которых словно бы вытекла жизнь, жесткие складки у рта, запекшуюся кровь на прокушенной губе. «Что же с тобой случилось, – крикнул он в равнодушное зеркало, – что, во имя Звездного Лебедя?!» Сандер рванул и без того расстегнутый воротник, в руках у него оказалась какая-то вещица. Рамиэрль видел, как на шее проступила алая полоска, рывок был столь сильным, что лопнувшая цепочка содрала кожу. Александр Тагэре поднес к глазам нечто, оказавшееся медальоном, затем открыл его, вынул темную прядку, медленно подошел к камину, бросил локон в огонь и вновь скорчился на медвежьей шкуре, глядя на пляску пламени.

Роман разорвал заклятье и долго сидел, глядя на алые и желтые цветы, а потом потянулся к лютне.

Что ж, любовь и боль родные сестры, брат Эдмона. Ты стал взрослым, ты стал воином и мужчиной, и тебя предала женщина. Так бывает. Ты оплакиваешь свою любовь, я тоже всю жизнь буду оплакивать свою. Тут помощников нет и быть не может, разве что время, но ты счастливее меня, ведь время лечит лишь смертных... Любовь, если она сильна, чаще приносит страдание, чем счастье, но не изведавшие любви живы лишь наполовину, и потому любовь благо, даже когда кажется проклятием.

2887 год от В.И.

21-й день месяца Зеркала.

Арция. Мунт

Несмотря на громкий стук, сменившийся треском и грохотом, Сандер проснулся не сразу. Когда неподъемные веки открылись, над ним стоял Рафаэль, на лице которого читалось неописуемое облегчение. Герцог прижал руку ко лбу, приходя в себя. Он помнил все, но острая, нестерпимая боль улеглась, уступив место грусти. Он всю жизнь будет оплакивать свою потерю, но он был счастлив целых три года, и этого не перечеркнуть и не украсть никому.

– Рито, – Александр старательно улыбнулся другу, – а где они?

– Кто они?

– Кошки.

– Где кошки? Похоже, это главный вопрос, который волнует Арроев, неважно Лумэны они или Тагэре. Окно закрыто, дверь тоже, так что кошки тебе приснились...

– Может быть. Мне много чего снилось. Кошка, которая разбила кувшин с вином, потом еще пять или шесть, которые меня грели, а затем песня...

– Какая песня?

– Странная. Такое только во сне бывает. Я не знал языка, на котором ее пели, но понимал все. Ни один из наших менестрелей никогда так не пел и не споет. Только Сивый Анн, но он исчез. Ты его не слышал, но поверь, даже для него эта песня почти невозможна.

– Ты совсем не понял, что это за язык?

– Совсем. Но он музыка сам по себе. Клирики много говорят про вестников, но те лишь славят Творца. ТАК им не спеть, да и что они знают о любви...

– Значит, тебе пели о любви?

– Да. Я даже запомнил. «Любовь, если она сильна, чаще приносит страдание, чем счастье, но не изведавшие любви живы лишь наполовину, и потому любовь благо, даже когда кажется проклятием...»

– Сандер, я готов поклясться, что ты сам все сочинил.

– Я не пою и не пишу стихов, да и слов таких бы не нашел.

– В жизни – да, потому что мы держим себя на цепи, но во сне мы свободны. Это твои слова, тебе приснилась и песня, и кошки. – Рафаэль осекся на полуслове.

– Что с тобой?

– Со мной ничего, но кувшин с вином и вправду разбит. Хотя окно закрыто, – Рафаэль встал и обшарил просторную полупустую комнату, – здесь, кроме камина, в котором еще угли не остыли, и кровати спрятаться негде, – мириец поднял с пола золотой медальон на оборванной цепочке, – пойду швырну в Льюферу.

– Дай лучше мне.

– Зачем? Ты прав, что выбросил. А Бэррота я вечером убью. Он хороший боец, но я сильней. Эту дрянь тоже следовало. Если в твою постель и залезала кошка, то это Даро. Похотливая, неблагодарная тварь.

– Рито, уймись. Не надо никого убивать. Артур ни в чем не виноват, он ничего не знает, я уверен. Его отец интриган, но наш виконт прост, как правда. Он влюбился в Даро, а она в него. И неудивительно. Если кто и виноват, то только я.

– Ты?!

– Я, Рафаэль. Я, и никто другой. У меня не хватило мужества сделать Даро своей женой. Даже тайно, и я ее все время оставлял одну...

– Ты же не на охоту ездил.

– Да, но она живой человек. Она молодая, красивая, два года пряталась в доме Миранды, боялась, что кто-то узнает о ее позоре.

– Позоре?!

– Позоре, Рито. Ты знаешь, что было бы, если б все раскрылось? Она оказалась бы в одной цене с Эжени Шаре. Я должен был жениться, когда она меня любила или думала, что любит.

– Пойду-ка я, пожалуй, к Евгению.

– Это еще зачем?! Ему незачем знать.

– Затем, что тебя нужно к лику святых причислить. Немедленно!

Александр невольно улыбнулся.

– Арде! Святые знамениты тем, что соблазняют невинных девушек и плодят бастардов.

– Я признаю Шарло и Катрин своими, а с матерью что-нибудь придумаем. – Рито был зол, как никогда.

– Нет!

– Ты не хочешь? Но я думал...

– Они единственное, что у меня осталось. Они лишились матери, но отец у них будет, и пусть все думают что хотят.

– Но тебя спросят о матери.

– Буду молчать. Поболтают, а потом сами что-нибудь придумают, убедят себя в этом, и готово. Даже если что потом и всплывет, не поверят.