Досье на самого себя - [3]

Мама грохнула утюг на подставку и вышла из комнаты. Она не хотела об этом говорить. Почему?

А вечером, когда мы все сидели за столом и пили чай, на мой вопрос:

— А нас не посадят в тюрьму? Деньги-то мы у них занимали… — папа промолчал, а мама стукнула ладонью по столу, чего никогда с ней не бывало:

— Ты перестанешь болтать ерунду?! Допивай и спать!

Взрослые что-то скрывали.

ЛИСТ ВТОРОЙ

Теперь об отце.

Я не любил его. Ничем не выражая этого, тем более, не говоря об этом никому, даже маме, я не мог избавиться от ощущения, что вместе с нами постоянно жил чужой человек.

А мать его любила. Это была первая и единственная ее любовь.

Познакомило их в двадцать четвертом наводнение…

Мутная, холодная волна, бегущая от Тучкова моста, вдоль набережной, подхватила девчонку, долго кружила и била ее о стены домов, а потом вышибла ставню окна и бросила вниз, в подвал. Это был склад, где хранилась соль. Соль не в мешках, а так — навалом.

Через несколько секунд подвал заполняется разведенной солью. Девчонка барахтается в этой жиже, хватаясь за скобы, вбитые в потолок. Горят ожогом ссадины. Закричала впервые. С криком хлебнула воды — вырвало. Вода прижимает к потолку… Дальше ничего не помнит девчонка.

Во дворе склада казарма. В казарме — люди, среди них он…

Он первым услышал крик, первым бросился к складу, а когда ломами вспороли двери, принял из соленого потока безжизненное тело…

Потом было, как в старинных романах: очнулась, увидела его, поняла, что не принадлежит более себе, а через месяц, катаясь на катке Таврического сада, куда пригласил ее спаситель, сказала ему, что любит…

Спасителя описать не сложно. Шикарные американские «бегаши», в никеле ножей прыгают отраженные фонарики катка. На ножах — длинные крепкие ноги в черных рейтузах. Мягкий свитер с орнаментом на тему русских сказок. Крупная голова, обритая наголо и ничем не прикрытая. В руках без перчаток зажаты хрустящие на морозе чехлы коньков.

В первый же вечер, хохоча, он успевает рассказать о себе все.

Не узнала мама лишь одного…

Четырнадцатый год. Ночь. Залитый водою окоп. В окопе молодой гранатометчик Александр Костров наворачивает обмотки на сапог. Лег на спину, поднял ногу и в упор выстрелил из нагана. Скрипнули зубы. Полежал с минуту. Размотал обмотки. Внимательно разглядел дырку в сапоге, из которой толчком била кровь. Закопал в грязь обмотки, наган и вылез из окопа…

На рассвете на него наткнулись товарищи.

Этого мама не знала.

Мне он рассказал об этом сам в первый день войны.

Сорок первый год. Ленинград. Конец ноября.

Уже месяц, как мы не видели отца. Уходя, он сказал, что работает на военном корабле, который стоит где-то, вмерзший в лед Невы, и оттуда домой не пускают.

Поздний вечер. Я с мамой на кровати под одним одеялом.

Хлопнула дверь. Мы высунули головы и увидели его. Отец вынул из кожанки четыре свечи и запалил их разом, держа пучком. Закапал воск. В дрожащую лужицу на полу поставил свечи. Подождал, пока пристынут, сел на диван и начал разглядывать нас молча и сосредоточенно. Он был пьян. Первый раз в жизни.

Все так же молча он засунул руки в карманы и вынул одновременно два больших армейских сухаря.

Мы перестали дышать. Стало так тихо, будто все омертвело вокруг. От тишины голова стала наполняться болью.

Сухари повисели в воздухе целую вечность, потом стукнулись друг о друга два раза и легли на диван. Руки полезли в карманы, и фокус повторился: два сухаря, потом тишина, потом головная боль, сдвоенный стук, и уже четыре кирпичика лежат на диване.

И снова все сначала.

Время остановилось.

Происходило нечто, похожее на бред. Реальностью были только адская боль в голове да стук сухарей: тыррк, тыррк — немного глуше. Тыррк — совсем еле-еле, далеко, там, где свечи, где диван, покрытый хлебными плитками…

Мать я не чувствую — не чувствую ее отдельно. У нас одна головная боль и одни глаза.

— Хтитежра?!

Мы видим, что это сказал он. Но головная боль мешает понять слово. «Хтитежра…» (???) Что он спрашивает? И вдруг простое, понятное:

— Не-е-е-т?!

Его лицо настолько перекошено удивлением, что из-под головной боли начинает всплывать забытое слово… Оно неразличаемо еще, оно размыто. Но вот слово твердеет… Боль уступает ему дорогу. Близко! Совсем близко слово… Что это? Оно раздвоилось! Это не одно, а два слова! «Хотите жрать…»

Вот, оказывается, что… Отец интересуется, хочу ли я кушать и хочет ли кушать мама… Но мы не поняли, и поэтому у него такое лицо…

А он, закуривая папиросу, говорит уже другие слова:

— Правильно, что не хотите. Меня не любите и хлеба от меня не берете. Правильно. И никогда не любили…

(Головная боль потекла к шее и стала впитываться в плечи.)

— И я — тоже… Ни тебя — ни его. Так уж вышло. Не ту вытащил… из Невы…

(Боль влезла в живот.)

— Всю жизнь жил и всю жизнь уйти собирался.

(Хлынула в грудь и обхватила сердце.)

— Так уж вышло, Антонина…

Разорвалось надвое сердце. Это выскочила из-под одеяла мать и… Раз! Два! Три! Четыре! Слева, справа, сверху! Хлестко, больно!

Слетела шапка с бритой головы, рассыпалась искрами папироса.

— Еще! — крикнул я, но мысленно. Тело не повиновалось мне.

— Еще, мама!! — удалось, наконец, прошептать мне.