Досье Дракулы - [9]
Да, пожалуй, на тот момент так оно и было. Тут бы мне и отложить перо, подписавшись «Абрахам Стокер». Как бы не так!
«Я начал писать не без усилий, но теперь мне было трудно остановиться».
Да, меня и вправду понесло.
«Надеюсь, вы не станете смеяться надо мной из-за того, что я пишу это вам, ибо как сладостно для сильного и здорового мужчины с женскими глазами и детскими желаниями иметь возможность говорить с человеком, который может, если он пожелает, стать отцом, братом и женой его души…»
О господи!
Я лежал на кровати в «Брунсвике», совершенно подавленный этой неожиданной встречей с собственной молодостью. Думаю, ты согласишься: встреча не из тех, которая порадовала бы большинство людей средних лет. (Да, да. Я знаю, Кейн, ты согласен.)
Снежная буря за окном не стихала, буря бушевала и у меня внутри. Моя «нужда». Что это за «нужда», о которой упомянул Уитмен? И в какие слова я бы облек ее, если бы судьба нашла меня склоненным к коленам Мэтра?
«Жена и ребенок…» — он наверняка навел справки. «Как они?» И что мог бы я сказать? Правду?
Если говорить начистоту, надо признаться, что по-настоящему я состою в браке не с Флоренс Стокер, а с Генри Ирвингом. Уже давным-давно я являюсь его ближайшим соратником и самым близким другом. И уж конечно, знаю его так, как только может один человек знать другого. И в самом деле, мы с Генри так много времени проводим вместе, что способны читать мысли друг друга. Безусловно, Кейн, ты наблюдал ту же способность у мужа и жены, которые долгие годы живут вместе, привыкая к совместной работе над своей жизнью и проникаясь взаимопониманием. Однако такого рода связь сформировалась у меня отнюдь не с Флоренс, а с Генри. Так повелось с тех пор, как мы познакомились, а не тогда, когда я увидел его на сцене и мы вместе двинулись по тропе симпатии, которая каким-то образом в итоге привела… к этому.
То был Королевский театр в Дублине. Труппа «Сент-Джеймса» находилась там на гастролях, и в тот знаменательный вечер Ирвинг предстал на сцене в роли капитана Абсолюта.[22]
По сей день, Кейн, стоит закрыть глаза, и я вижу Ирвинга на сцене, настолько необычным было его исполнение, не говоря уже о самом его облике. Он отличался от всех, кого мне доводилось видеть. Однако шли дни, а пресса хранила молчание, не находя для него доброго слова. Вспомни, Кейн, как несколько лет тому назад я зашел к Ле Фаню с предложением просматривать городские постановки для «Мейл», хотя сначала учеба, а потом гражданская служба помешали профессии театрального обозревателя стать для меня чем-то большим, чем хобби или временное занятие.[23]
Но так или иначе, именно в моей рецензии исполнение Генри Ирвингом Гамлета на дублинской сцене было наконец оценено по достоинству.
В тот самый день, когда моя рецензия появилась в «Мейл», мне сообщили, что Ирвинг хотел бы со мной встретиться. Меня пригласили принять участие в состоявшемся после представления обеде у Корлесса, где я отведал прославленного горячего лобстера наряду с прочими кулинарными изысками, которые по справедливости прославили кухню этого достойного заведения.[24]
Но не за обедом, а лишь позднее я узнал, что сердце моего хозяина расположено ко мне, как и мое к нему. Он понял, что я могу оценить возвышенные труды: я мог воспринимать то, что он был способен создавать. Это стало основой для отношений столь глубоких, столь близких и долгих, какие только возможны между двумя людьми. Воспоминания о том насыщенном глубочайшими переживаниями часе и сейчас, когда я пишу эти строки, угрожают лишить меня мужества, ибо, Кейн, мне остается только недоумевать, как столь высокие отношения перешли в нынешнюю пагубную стадию, в ту не поддающуюся описанию «нужду», в которой я намеревался признаться Уитмену?
Увы, именно после того памятного обеда в его апартаментах в Шелбурне Генри Ирвинг изменил течение моей жизни, объявив, что прочтет для меня стихотворение Томаса Худа «Сон Юджина Эрама».
Этот поэтический опус в его исполнении оказал на меня поразительное, ошеломляющее действие. Правда, внешне я оставался невозмутимым, как камень, но я пережил истинное потрясение, доходящее до полного самозабвения. Мое состояние, Кейн, было близко к истерике. Спешу добавить, что я говорю это не в свое оправдание, но скорее для того, чтобы подтвердить талант Ирвинга, хотя ты и сам прекрасно знаешь: я не зеленый юнец, который слоняется без дела вблизи кулис и готов прийти в восторг по любому поводу. Нет, я был мужчиной, крепким и стойким во всех отношениях. В ту пору мне шел тридцатый год, и почти десять лет я провел в качестве чиновника на службе короне. Собственно говоря, весь мой творческий багаж, помимо статеек да изредка публиковавшихся легковесных рассказов, составлял близящийся в ту пору к завершению и способный вызвать сон том, на котором, по-видимому, и должно было упокоиться моей писательской славе. Я имею в виду, конечно, мой скучнейший, навевающий дремоту труд «Обязанности клерков Малых судебных сессий».
