Досье Дракулы - [33]

Воцарилось молчание, весьма неловкое.

— Сэр, — сказал я в свою очередь, — если общество столь тайное, что это мешает вам и миссис Уайльд дать более подробные объяснения, боюсь, я вынужден отклонить ваше приглашение. В последнее время мы очень заняты в «Лицеуме», а теперь мистер Ирвинг объявил о своем намерении поставить «Макбета» до…

Йейтс прервал меня, и крайне дерзко:

— Мистер Стокер, прошу прощения, но леди Уайльд рассказала мне о долгих часах, которые вы проводили в кабинете сэра Уильяма, и с ним, и без него, слушая его рассказы о Египте и занимаясь самостоятельно. Я говорил и с Баджем, и он…

— Значит, это общество интересуется путешествиями на Восток?

— Нет, — сказала Констанция, — не путешествиями и не Востоком вообще. Скорее нас интересует именно Египет и более конкретно, — здесь она перешла на шепот, — тайны и истины Древнего Египта.

— Тайны, говорите?

— Именно так, — сказал Йейтс, его красивое лицо напряглось, горящие глаза впились в мои.

— Вы слышали, сэр, об ордене Золотой зари?

— Не приходилось, — ответил я, что, по-видимому, задело Констанцию за живое, потому что она сказала извиняющимся тоном:

— О, Брэм, боюсь, мы напрасно затронули эту тему сегодня и именно здесь, в буфетной, в самый разгар conversazione.

В действительности, судя по доносившимся до меня звукам, гости расходились. Поскольку я и сам давно мечтал уйти, а вонь от грязных кастрюль и сковородок, громоздящихся в раковинах, становилась невыносимой, я сказал не без раздражения: «И все же меня интересует: что вы хотели, Констанция? Почему бы вам не продолжить?»

Она взяла обе мои руки в свои, словно мы собирались закружиться в вальсе. Что касается молодого Йейтса, он внезапно заинтересовался ободранным носком своей туфли. В конце концов Констанция заговорила доверительным тоном:

— Брэм, вот уже некоторое время всякий раз, как я вас вижу, замечаю… нечто. Позвольте мне назвать это… беспокойством. О, Брэм, простите меня. Я никогда бы не осмелилась сказать это, если бы сама не ощущала такое же беспокойство.

Констанция стояла так близко от меня, что голова ее была неловко откинута назад. Она смотрела прямо мне в глаза, а в ее собственных стояли слезы.

— Мы оба исследователи, Брэм. Нет — все мы. — Полагаю, она имела в виду прочих членов вышеупомянутого ордена. — Вместе мы сильнее, чем поодиночке, если бы каждый искал истину сам по себе. Поэтому мы приглашаем вас присоединиться к нашим поискам.

Я не знал, что сказать, будучи одновременно польщен и сбит с толку: тайное общество желает, чтобы я стал его членом? А что конкретно они ищут? Среди этих и прочих вопросов, которые я не мог задать вслух, я слышал один ответ, эхом звучавший в моей голове, — слова Уитмена. И если подписи Бога суждено стоять в конце письма моей жизни, не должен ли я вначале написать это письмо, прожить жизнь правильно, осмысленно? Да. А что, если путь к этой жизни открывается мне здесь, в буфетной дома Сперанцы? Без сомнения, в жизни случаются и более странные вещи. И я сказал Констанции и юному Йейтсу:

— Я подумаю над вашим предложением. Хорошенько подумаю.

Я определенно собирался это сделать.

Мы трое кивнули друг другу, что, как я полагаю, говорило о своего рода понимании, и Констанция пошла к выходу. Она должна была первой выйти из буфетной, но, шагнув в кухню, опешила и чуть не вскрикнула, когда перед ней неожиданно возник Тамблти, — между ним и ею не было ничего, кроме его дурацкой шляпы, которую он держал в руке. Констанция отпрянула. Йейтс торопливо подхватил ее под руку, и они вместе удалились в комнаты Сперанцы. Ситуация была компрометирующей и никак не годилась для знакомства.

— Сэр, — обратился я к Тамблти, чувствуя, как во мне вскипает гнев, — коль скоро вы заявляете, будто бы восхищаетесь английскими правилами приличия, я полагаю, что вправе сообщить вам: подслушивать не считается приличным для джентльмена ни в Англии, ни в каких-либо других местах.

— Простите, Стокер.

Фамильярно, более чем фамильярно. Он не получал моего разрешения так ко мне обращаться.

— Я искал вас только затем, чтобы узнать, собираетесь ли вы уходить.

Я промолчал, и Тамблти продолжил разговор за меня:

— Значит, мы уходим?

К сожалению, потом мы ушли вместе.

На улице Тамблти сообщил, что Уайльд весьма его позабавил. Я в свою очередь дал ему понять, что он может избавить меня от подробностей. На мой взгляд, сказал я, Оскару еще далеко до того, чтобы сравняться остроумием со своей матерью, а значимостью — с отцом. И при первом удобном случае я попытался указать американцу в сторону Бэтти-стрит.

— Это окольный путь, — отозвался он, услышав мое предложение, — не так ли?

— Как вам будет угодно, — сказал я, после чего Тамблти пристроился рядом со мной.

Может быть, он говорил что-то еще. Я помалкивал, хотя про себя от души клял Кейна. Ну а когда еще через несколько кварталов Тамблти решил наконец распрощаться, он сопроводил это крайне неприятным рукопожатием и, как мне показалось, чем-то похожим на насмешку.

— Ну что ж, Стокер… первого июня, если не раньше.

Что бы это значило? Но не успел я спросить его, как Тамблти коснулся кончика своей дурацкой шляпы и распрощался. Я же прошел еще полквартала, прежде чем услышал его слова, действительно услышал их. И только тогда понял, что он, без сомнения, подслушал наш тайный разговор в буфетной.