Дороже всех сокровищ - [15]

Палома, пухлая, достойного вида дама, положила руку на подрагивающее плечо Армандо.

— Успокойся, любимый, — проговорила она хрипло, — Уилл и Габриэла покоятся теперь в мире.

Армандо прижался щекой к ее руке.

«Человеческая привязанность и преданность друг другу не знают временных границ, — подумала Энни. — Интересно, что это значит — любить так долго и преданно?»

Родриго снова заговорил, отвечая на заданный отцом вопрос.

— Парень сказал, что Уилла и Габриэлу схватили ночью и увезли в Санто-Доминго, — он бросил быстрый взгляд на Энни. — Мне хотелось бы думать, что они умерли легкой смертью.

— Не скрывайте правду, — проговорила Энни бесстрастным голосом, за которым скрывался безмерный ужас. — Папа не хотел, чтобы я знала о нечеловеческой жестокости Инквизиции. Но эти свиньи, называющие себя священниками и епископами, сами выставляют ее на показ. Когда мне было всего шесть лет, я видела несчастные жертвы, растерзанные и искалеченные немыслимыми пытками, вытащенные на площадь, чтобы быть сожженными заживо. Помню, что я думала тогда: сожжение — милосердие по сравнению с тем, через что им пришлось пройти за стенами Святой Церкви.

Родриго опустился перед девушкой на колени и обнял за плечи:

— Энни, перестань. Ты никогда не придешь в себя, если будешь постоянно думать об этом.

Резким движением она вырвалась и стала мерить шагами длинную оштукатуренную комнату.

— Так и скажите, что мне станет легче, если я все забуду. И пусть эти ужасы повторяются снова и снова, — она повернулась к Родриго и его родителям. — Я никогда, слышите, никогда не забуду! И буду думать всегда о том, как бороться с этим сумасшествием. Неужели жестокие пытки — это именно то, что имел в виду Иисус Христос, проповедуя апостолам?

Родриго остановил ее и, взяв рукой за подбородок, заставил посмотреть на него:

— Именно такие разговоры, мучача, приготовят тебе место в доме пыток. Насколько я знаю, здесь, в Сан-Августине, он очень хорошо оборудован.

Его слова и тон были остры, как бритва, и Энни вдруг заплакала, слезы обжигали щеки, иссушали горло. Родриго крепко обнял девушку и прижал к своей груди.

— Господи, что я такое говорю. Прости меня, Энни. Но ты напугала меня своими дерзкими словами. Я даже мысли не могу вынести о том, что будет, если ты тоже попадешь в руки Инквизиции.

Энни тихо плакала. С тех пор как ее отец погиб в Сан-Хуане, с ней это часто случалось. Она опять вспомнила о ключе, который он дал, и ее охватило знакомое чувство вины. В Гема-дель-Мар она долго искала сундук, хранивший тайны отца, но тот исчез. Энни содрогнулась при мысли о том, к кому он мог попасть.

Энни ничего не сказала Родриго: у него кроме пропавших бумаг достаточно неприятностей. Она оторвалась от него и взяла платок, поданный ей Паломой, и вытерла слезы.

— Гнев снедает меня, — еле сдерживаясь, призналась девушка, видя участливые лица вокруг. — Я чувствую себя абсолютно беспомощной. Мои дедушка с бабушкой были хорошими людьми, преданными Испании.

— Нельзя прожить без страданий, — взгляд Паломы был затуманен печалью. — Нам только остается с благодарностью и как исключительную милость принимать ту радость, которая иногда выпадает на нашу долю.

Бессознательно она прильнула к плечу мужа. На ее коричневом, как орех, лице словно отразились долгие годы горестей и триумфов, какие им довелось пережить.

Родриго почувствовал облегчение, когда в разговор вмешалась его мать.

— Вижу, я правильно сделал, — сказал он, — что привез Энни сюда.

— Ну конечно, — согласился Армандо. — Энни, мы хотим, чтобы ты осталась у нас.

Когда смысл сказанного дошел до Энни, она замерла на месте. С тех пор, как несколько недель назад она узнала о трагедии Гема-дель-Мар, мысли о будущем не оставляли ее. Теперь же она, наконец поняла, что ей нужно делать. Предложение Армандо означало, что всю оставшуюся жизнь ей придется провести здесь, в уединенной испанской усадьбе, жить среди испанских донов, жиреющих за счет непосильного труда местных и африканских рабов, молиться в церкви, которая пытала и убила родителей ее отца, ее бабушку и дедушку.

Энни взглянула на Армандо и Палому и ощутила тепло доброты и любви, исходившее от них. На минуту ей захотелось остаться здесь, под их защитой и покровительством, но это было бы трусостью, а дочь Филиппа Блайта никогда не была трусихой.

— Нет, — сказала она, и глаза ее наполнились слезами, которые она не стала скрывать. — Дон Армандо, благодарю вас за вашу доброту, но я не могу остаться, — она бросила мрачный взгляд на Родриго. — Если бы я знала, что ваш сын собирается оставить меня здесь, я бы никогда сюда не приехала.

— Нет, ты говоришь не то, что думаешь. Чего ты ждала от меня? — рассердившись, возразил Родриго. — Я знаю, это звучит жестоко, но у тебя не такой уж большой выбор. Девушка-сирота нуждается в защите, ей нужна крыша над головой и безопасность.

— Как долго этот дом будет безопасным, если я останусь здесь? — Энни обвела руками помещение. Внутреннее убранство дома представляло собой приятное для глаз сочетание туземной и испанской культуры — сплетенные из пальмовых листьев циновки, тяжелая резная мебель, картины, написанные маслом, деревянные маски, украшенные перьями и ракушками. — Мои бабушка и дедушка умерли, как еретики. Это накладывает проклятие и на меня. Вы же сами говорите, что у Инквизиции длинные руки и много глаз.