Дороже самой жизни - [46]

Столовая выглядела ужасно — во всяком случае, по мнению Говарда. Была середина пятидесятых годов, но в столовой, похоже, в точности сохранилась обстановка начала века. Еда была в лучшем случае съедобная. Человек, сидящий во главе стола, говорил не умолкая. Можно было бы ожидать, что девушку его речи утомят, но, похоже, наоборот — они ее смешили. Не успев доесть десерт, она закурила. И Говарду предложила сигарету, добавив отчетливо слышное:

— Не обращайте внимания на папу.

Говард принял сигарету, но девушка еще сильнее упала в его глазах.

Балованная богатая барышня. Совершенно не умеет себя вести.

Она вдруг ни с того ни с сего спросила, что он думает о Томми Дугласе, премьере провинции Саскачеван.[8]

Он сказал, что его жена — за Дугласа. На самом деле она считала Дугласа недостаточно левым, но он не хотел вдаваться в подробности.

— Папа его обожает. Папа у нас коммунист.

Мистер Карлтон сердито фыркнул, но девушку это не остановило.

— Ну ты же смеешься над его шутками, — сказала она.

Вскоре после этого она повела Говарда на экскурсию по владениям отца. Фасад дома выходил на улицу — дом стоял прямо напротив фабрики, где производили мужские ботинки и защитную рабочую обувь. Зато за домом были обширные газоны и река, что протекала через полгорода. К берегу реки вела проторенная тропа. Девушка пошла впереди, и Говард увидел то, чего не замечал раньше. Она хромала на одну ногу.

— Вам не трудно будет подниматься обратно наверх? — спросил он. — Склон довольно крутой.

— Я не инвалид.

— Вижу, у вас тут лодка, — сказал он (эти слова были задуманы как частичное извинение).

— Я бы вас покатала, но не сейчас. Сейчас мы будем смотреть на закат.

Она указала на старый кухонный стул и велела Говарду на него сесть, сказав, что это стул для любования закатом. Сама она села на траву. Он собирался спросить, не трудно ли ей будет потом встать, но переду-мал.

— У меня был полиомиелит, — сказала она. — Вот и все. Моя мать им тоже болела, только она умерла.

— Мне очень жаль.

— Да, наверно, очень жаль. Я ее совсем не помню. На следующей неделе я еду в Египет. Мне ужасно хотелось туда поехать, а теперь как будто стало все равно. Как вы думаете, там будет весело?

— Я вынужден зарабатывать себе на жизнь.

Он сам удивился своим словам, а она, конечно, захихикала.

— Я говорила вообще, — высокомерно заявила она, закончив хихикать.

— Я тоже.

Наверняка ее заловит какой-нибудь охотник за приданым — возможно даже, египтянин. Она казалась одновременно слишком смелой и слишком ребячливой. Это может поначалу заинтриговать мужчину, но потом ее прямота, уверенность в себе — если это можно так назвать — начнут ему надоедать. Но, конечно, у нее будут деньги, а это некоторым мужчинам не надоест никогда.

— Не упоминайте про мою ногу при папе, а то его кондрашка хватит, — сказала она. — Однажды меня дразнил один мальчишка, и папа уволил не только его, но и всю его родню. Честно, вплоть до кузенов.

Из Египта стали приходить странные открытки — на его рабочий адрес, а не домашний. Естественно, откуда ей знать его домашний адрес.

На открытках не было ни одной пирамиды. Ни одного сфинкса.

Вместо этого на одной из них красовалась Гибралтарская скала. От руки было написано, что это — пирамида, которая обрушилась. На другой открытке были какие-то плоские бурые поля, бог знает где, а подпись от руки гласила: «Море Меланхолии». На третьей открытке было написано мелким почерком: «Есть возможность купить телескоп высылайте деньги». К счастью, эти послания не попали в руки никому из сотрудников архитектурного бюро.

Говард не хотел отвечать, но все же ответил: «Телескоп дефектный требуем возврата денег».

Он поехал в городок, где она жила, под надуманным предлогом — якобы осмотреть церковный шпиль. Она должна была уже вернуться из страны пирамид, но Говард не знал, дома она или унеслась в какое-нибудь очередное приключение.

Она оказалась дома и намеревалась пробыть в городе еще долго. У ее отца случился инсульт.

Нельзя сказать, что на ее плечи легли какие-то дела. К отцу через день приходила медсестра. Каминами занималась девушка по имени Лилиан Вулф; когда Говард приходил, в каминах всегда горел огонь. Конечно, Лилиан делала и другую работу по хозяйству. Сама Корри не смогла бы развести нормальный огонь или приготовить обед. Она не умела печатать на машинке, не могла водить автомобиль (даже в сшитом по мерке башмаке с очень толстой подошвой). Приехав, Говард многое взял на себя. Он присматривал за огнем в каминах, следил за разными мелкими хозяйственными делами и даже частенько заходил посидеть с отцом Корри, когда тот был в состоянии его принять.

Говард не знал заранее, как отреагирует на больную ногу в постели. Но в итоге она показалась ему более привлекательной, более неповторимой, чем вся остальная Корри.

Она предупредила его, что не девственница. Но это оказалось запутанной полуправдой — девственности ее лишил преподаватель фортепиано, когда ей было пятнадцать лет. Она тогда согласилась на то, чего хотел преподаватель, потому что в те годы жалела людей, которые чего-нибудь очень-очень хотят.

— Только не обижайся, — сказала она и объяснила, что уже давно не жалеет людей за подобное.