Дорогой отцов - [20]

— Дадим танки. Дадим!

На танк-трибуну поднялся полковник. Он заговорил густым, сочным басом. От имени командующего фронтом он поблагодарил рабочих за боевые машины.

— Ваши танки любят на фронте, — сказал он. — Всем вам спасибо! Спасибо Ивану Егорычу Лебедеву за его патриотический почин, за его стахановский труд на ремонте танков.

Рабочие разошлись по своим рабочим местам, скоро стук и скрежет заполнили цех. Синий дымок, колыхаясь, плыл над конвейером и, поднимаясь кверху, висел под высокой кровлей. Здесь — всюду грохот, стук, звон; и стоит этот грохот и день, и ночь. Рабочие сутками не выходят из цеха, не видят солнца, а когда их покидают силы, они соснут часок-другой и опять — за танки. У Ивана Егорыча ворот рубашки расстегнут, рукава засучены выше локтей. «Пить, пить». И пьет несчетно раз, и напиться не может. «Теплая. С ледком бы теперь». Иван Егорыч позвал своего друга, слесаря Митрича.

— Ведущие вышли, — сказал он ему. — Слышь-ка, колеса ведущие подавай!

Рядом с Иваном Егорычем трудится над сборкой танка другая бригада.

— Ваня, Ванюша! Черт, оглох, что ли? Крепи рулевые тяжи, — командует старший.

— Есть крепить.

— Давай, Ваня, давай. Видишь, маляр идет?

Молодой художник неторопливо шел по пролету. В руках у него кисть и банка с краской. Он деловито остановился возле танка, поставил на борт машины краску. Худощавый слесарь недоуменно посмотрел на художника, выпрыгнул из танка: «Зачем он это ко мне?» Художник написал: «Танк сдать». Грудь слесаря подалась вперед, прикоснувшись к плечу художника. Тот, мягко улыбнувшись, дописал: «20 июня».

— К черту! — возмутился слесарь. — Замажь к чертовой матери.

— Велено, дорогой товарищ. Сам начальник приказал. Не теряй дорогого времени, поторапливайся, а не то не заметишь, как двадцатое нагрянет.

Художник перешел к другому танку. А недовольный слесарь, не успокаиваясь, продолжал ворчать:

— Что я… хуже всех? Не справляюсь с планом? — Потом, увидев, что художник готовится писать на соседнем танке, слесарь подозвал своего товарища по работе и сказал ему: «Ваня, иди узнай, что он там малюет?»

Ваня, вернувшись от художника, доложил своему бригадиру:

— То же, что и нам. Только им с часами.

— С какими еще часами? — удивился слесарь.

— Сдать к десяти часам двадцатого.

— Здорово! А ну, шевелись, Ваня. Ключ подай. Живей, Ваня!

Звонят звонки мостовых кранов, плывут по воздуху стальные танковые корпуса, артиллерийские башни, ревут на испытательных стендах мощные моторы, хрустят глухим, тяжелым хрустом гусеницы.

— Вот тебе и маляр, — рассуждал ворчливый слесарь. — Значит, с часами, Ванюшка? Та-ак. В точку сказал: «Фронту нужны танки». Вот они, — показал она на танкистов. — Ждут, Ваня. Ждут.

Танковые экипажи принимали машины теплыми, проверяли каждую спайку в угарном дымке, сживались с боевой машиной в заводской обстановке.

Иван Егорыч внимательно приглядывался к молодому, загорелому сержанту. Коренастая фигура танкиста с независимой походкой очень подкупала Ивана Егорыча. Он хотел познакомиться с ним, но, дорожа временем, все откладывал беседу до более свободного часа.

— Митрич, полей немножко.

Митрич взял котелок с водой и разок-другой плеснул за ворот Ивану Егорычу. Тот потряс плечами и покряхтел от удовольствия.

— Который час? — тревожился он.

— Шестой, Иван Егорыч.

— Поберегись, Митрич, — кричит Иван Егорыч. — Поберегись! Ну как, готово? Зови сменного мастера. Машину можно сдавать.

Иван Егорыч облегченно вздохнул. «Теперь время», — подумал он и пошел искать сержанта. Через полчаса он привел к себе на квартиру молодого танкиста.

— В боях, сынок, бывал? В пехоте или на танках? — торопился с расспросами Иван Егорыч.

— Разно, папаша, но больше в танковых частях.

— Та-ак, — раздумчиво произнес Иван Егорыч. — А в чем главный секрет танкового боя? Ну, скажем, сел ты в машину, выехал, а гитлеровец— пух, и треснула машина. Бывает так?

— На войне все может случиться.

— В чем, сынок, главное? Самое главное? Вот, к примеру, я: танк знаю, управлять им умею, а воевать в гражданскую на танках не приходилось.

Сержант, взглянув на бывалого слесаря, сказал:

— Главное в бою — самообладание.

— Это верно, — согласился Иван Егорыч. — Испуган — значит, побит. Так не раз случалось в гражданскую. Самообладание — это верно.

С улицы в комнату ворвался рев заводских гудков. Это была уже третья за день тревога. Хотя Иван Егорыч и не обязан был бежать на завод по тревоге, но внутренний голос в этих случаях всегда был сильнее заводских порядков и условностей. Иван Егорыч заторопился.

— Опять летят. Пойду, сынок. Петровна, займи гостя.

Иван Егорыч на заводском дворе встретил знакомую девушку. Она, страшно волнуясь, испуганно проговорила:

— Иван Егорыч, в моторный бомба упала.

Слесарь побледнел.

VIII

Когда по городу объявили воздушную тревогу, Лена, дочь Ивана Егорыча, дежурила в моторном цехе на санитарном посту. Взглянув на часы, она подумала: «И всегда в этот час. Проклятая точность». В звездном, небе непрестанно сверкали разрывы. Ночью вся защита Сталинграда перекладывалась на зенитную артиллерию. Огонь зениток временами закрывал небо сплошными разрывами. Дальнобойные пушки стояли на левобережье. Слепящий огонь зенитных батарей на мгновение выхватывал из тьмы здания, целые улицы. Стрельба перемещалась от квартала к кварталу, от района к району. В небо взлетали огненные стрелы. Дрожала земля, тряслись стены зданий, свистел и гудел воздух. В грохоте орудийных залпов не был слышен гул самолетов, но люди чувствовали, что враг где-то совсем близко.