Люди стали расходиться на две стороны. На одну сторону пошли Нилов и Ригерт, Манштейн и Шурке, Дерош и Ларшер.
На другую — Плантен и Шиллер, Винци и Хиави, камчатские ссыльные и воинственные зана-малата.
Ваня увидел рядом с Плантеном своего квартирного постояльца: веселого, статного, в новом, с иголочки, мундире, с обнаженной шпагой в руке. За его спиной толпились молодые офицеры, те самые, которые в декабре двадцать пятого года вышли на Сенатскую площадь.
Все быстрее и быстрее разбегались люди в разные стороны, и вот уже почти все они стали друг против друга, как две готовые сшибиться армии.
Учитель отпустил руку Вани и медленно пошел туда, где стояли друзья свободы.
Посередине между тысячными толпами остался лишь один человек — Лафайет. Он метался то в одну, то в другую сторону, но люди, и те и другие, отталкивали его.
«Что же ты, Иване?» — услышал Устюжанинов голос учителя. — Что же ты?» Иван бросился на его крик, и тут же двое враждебные друг другу силы стали медленно сходиться, ощетинившись штыками и шпагами.
Ваня встал между учителем и своим постояльцем. Впереди него плотными рядами шли волонтеры свободы. Из-за их спин он увидел, как где-то впереди взметнулись вверх пики наступающих, подняв тело человека, оказавшегося между столкнувшимися армиями, ожесточенными и беспощадными. Он хотел отвести в сторону взор, но не успел. И, увлеченный идущими рядом и впереди, ринулся навстречу врагам, ощущая в груди восторг и трепет победы…
Пока представленная мною рукопись редактировалась в издательстве и печаталась в типографии, я занялся чтением второй тетради. Той самой — в кожаном переплете бутылочного цвета, с экслибрисом Гиацинта Магеллана на внутренней стороне обложки. Видимо, тетрадь, попавшая от Магеллана к Беньовскому, перешла затем к Ване и вместе с его собственными записками оказалась у потомков декабриста Луцкого. Беньовский был прав: в ней рассказывалось об удивительных приключениях «одного русского — не то кондотьера, не то — пилигрима».
Но об этом — в свое время.
