Дорогие мои - [9]

Ему было стыдно за этот обыск.

Я зашёл к ним уже тогда, когда обыск закончился. На полу валялись телогрейки, бельё, наволочки. Степан сидел в углу, опустив голову на руки. Сестрички не плакали. Они ползали по этому имуществу и смеялись. Оказалось, что кто-то из их знакомых или родственников что-то где-то украл, и у Политовых искали чужие вещи, но ничего не нашли.

А вскоре всё разрешилось само собой. В очередную субботу мы услышали из коридора крик Полины, жены Степана.

– Убили! – кричала она. – Убили!

Все соседи выскочили в коридор. Полина колотила руками по стене и по-деревенски выла. Старуха-бабка показала телеграмму. Степан ездил в деревню на поезде. Остановки там не было, но поезд замедлял неподалёку от деревни ход, и Степан на ходу спрыгивал с площадки. На этот раз прыжок оказался неудачным. Степана не убило, ему отрезало поездом обе руки.

Через месяц появился он сам. Ещё месяц назад гнувший руками трубы, он сразу стал маленьким и потемневшим.

С этого несчастья у него началась новая жизнь. Он ходил по каким-то собесам, райсоветам и прочим организациям. Через полгода они переехали из нашего барака в новую двухкомнатную квартиру. Ещё через год получили трёхкомнатную. Он даже устроился на работу и руководил каким-то цехом. Когда мне было 22 года и я уже учился в МАИ, я встретился случайно с Витькой Политовым.

В футболе он не удержался, хотя данные у него были отличные. Рост – метр восемьдесят, и бегал хорошо. Он играл уже за дубль «Спартака», но сломал ногу и вынужден был из футбола уйти.

Поступил в цирковое училище. Он играл там на концертино и пел куплеты.

Он как-то пришёл ко мне домой и попросил эти куплеты написать. И я писал их ему, пока он бегал в магазин за бутылкой. Но и артист из него не получился.

Они жили недалеко от меня, на проспекте Мира. И я как-то встретил Степана в магазине. Они с двумя мужиками разливали на троих. Степан взял стакан культей. Увидел меня. Я поздоровался.

– Вот так-то, Лёник, – сказал он, – не смотри лучше на меня, – и опрокинул стакан в рот.

Потом, лет пять спустя, я вновь встретил его возле магазина на Мало-Московской. Он сказал, что Витька сейчас устроился хорошо. В Палате мер и весов проверяет магазинные весы.

– Ну, а это, сам понимаешь, отцу на стакан всегда хватит.

Мой Литинститут

Это было в конце шестидесятых годов. Пятьсот шагов от улицы Горького. Чугунная решётка старинного дворянского особняка. Садик в пожелтевших листьях. Памятник знаменитому писателю и дверь в Литературный институт. Я так много слышал об этом институте. Дом, в котором были Платонов, Горький и большинство наших, современных. О нём написано столько стихов и рассказов!

У меня когда-то был друг, поэт. Он был принят в этот институт и почему-то не стал в нём учиться. Мне это казалось кощунством. Я шёл к этому институту три года, по страничке набирая конкурсные тридцать пять страниц машинописного текста. Мастер Лев Кассиль, с которым меня познакомил Андрюша Пирлик, прочёл пятнадцать и сказал мне:

– Я беру вас, вот записка в приёмную комиссию. Не знаю, правда, что вы будете делать у нас? Вы пишете юмор вполне профессионально. Хотите, я ваши монологи покажу Райкину?

Я знал, что Кассиль дружил с Райкиным. Поговаривали, что Райкин, приезжая в Москву, даже жил у Кассиля, хотя номер в гостинице ему снимали.

Показывать свои монологи Райкину я не хотел, я уже понимал, что они для него недостаточно смешные.

– Не знаю, правда, что вы будете делать у нас? Высшее образование у вас уже есть. А научиться писать… Пишите, вот и научитесь. Институт вас этому не научит.

Но слишком долго я шёл к этому институту, к этим дверям, чтобы не войти в них. И я вошёл.

Я прочитал от точки до точки студенческие публикации, что висели на стене. Я прочитал все расписания и все объявления. Я вошёл в аудиторию и увидел десятерых будущих писателей. Они обсуждали рассказ моего приятеля Пирлика.

Рассказ о тоске двух старушек, которых переселяли с Арбата на окраину Москвы. Дом их снесли, вот их и переселили.

Началось обсуждение.

Встал парень лет тридцати, угрюмый и сосредоточенный.

– Не первый раз приносит нам Пирлик такой рассказ. Я тоже езжу на электричке и вижу, как радуются люди, переселённые в новые дома. Это хорошо – новые квартиры. И я не понимаю, для чего надо писать об этой тоске?

Второй выступала девушка.

Это, говорила она, мне понравилось, а это – не понравилось. То – понравилось, а это – не понравилось.

Потом встал ещё один будущий писатель и, глядя в окно, заговорил:

– Это… рассказ… как будто бы… вообще-то… конечно… но если, значит, а так в общем-то ничего.

И ещё много-много междометий.

Мужчина сорока с лишним лет говорил точно и строго. Он произносил мои мысли, но только лучше формулировал.

А затем выступал парень с небесно-голубыми красивейшими глазами. По всей видимости, он был поэт, потому что «ходил по потолку». И единственная фраза «время шло и вдруг побежало» запомнилась мне только потому, что он повторял её много раз. Так много, что Кассиль не выдержал и спросил:

– А что, собственно, вы вкладываете в эту фразу?

Мастер подвел итог и объявил перерыв. Я взял сборничек Бабеля и стал читать рассказ «Иисусов грех».