Дорогие Американские Авиалинии - [20]
Чтобы ввести вас, как говорится, в курс дела: после утреннего кофе Валенты бродит по Триесту, одолеваемый просвеченными солнцем мыслями о девушке из вокзального кафе. (Тележным колесом проехала ему по сердцу, вот что она сделала.) Он притворяется, будто все дело в доброте, с которой она отнеслась к нему утром, — такого он не помнил уже много-много лет. В 1939-м, когда пришли Советы, Валенты как-то раз видел, как один старик из их деревни остановил русских солдат, избивавших двенадцатилетнего парнишку, выстрелив одному из них в спину из старинного охотничьего ружья. Конечно, старика тут же убили, его пополам разорвала пулеметная очередь, и когда уцелевший русский заорал, чтобы четверо мужчин вышли подобрать тело, не меньше сорока человек выступили за пороги своих домов. Вот это, думает сейчас Валенты, и было последнее на его памяти явление подлинной доброты. В товарном вагоне, который вез его в лагерь в Северный Казахстан, он видел, как беременная женщина кормила грудью истощенного полузамерзшего мужчину, но Валенты не стал бы признавать в этом доброту, потому что мужчина сам вытащил эту грудь. Женщина слишком ослабла, чтобы отбиваться, и скоро смежила веки и стала рассеянно гладить мужчину по голове. Как бы то ни было, Валенты обнаруживает себя беспечно сидящим в этом кафе на морском берегу, напротив деревянного пирса, который в Триесте зовут Моло Аудаче.
Один из мужчин, медвежьего, и вообще свирепого вида, с черными усами, почти завесившими рот, пустился танцевать, в одинокой шетне
(не имею ни малейшего представления, что это за шетня, очевидно, какой-то танец),
раз за разом обходя комнату. Натыкаясь на стулья или столы, он отпихивал их ногой с комичной свирепостью, и все вокруг восторженно выли, кроме бледной карликовой женщины, хозяйки кафе, чьи писклявые возмущения публика тут же заглушила требованиями налить еще пива.
(Хе… Алоизий как писатель не такой глухарь. «Карликовая женщина»? Господи. Просто его переводчик verklempt.[40] А может, и некомпетентен притом. Traduttore, tradittore, как гласит итальянский каламбур: переводчик, предатель. Или вернее, в моем случае, на который не хватит каламбура: traduttore, minchione: переводчик, болван.)
Скоро он приблизился к Валенты и протянул ему руку. Было непохоже, что бы Медведь задумал что-то обидное, и все-таки Валенты колебался. Этот парень вызывал неослабевающий смех, распинывая стулья и столы, и, перевозбудившись, мог бы решить для пущего веселья уронить на пол пришлого калеку. Медведь окажет себя неуклюжим, но искренним, а Валенты глупо шмякнется об пол. Но танцор вежливо настаивал, а остальные мужчины хлопали в ладоши и ободряюще кивали, и тогда Валенты просунул руку под медвежий локоть, и они двинулись в танце, описывая широкие круги по разгромленной пивнушке. Никакой музыки не было, кроме мурлыкающей песенки Медведя, так что держать ритм было непросто, но они кружили и кружили, пока не исчерпали все возможности маленького кафе и не выкатились на брусчатку тротуара. Все мужчины и даже блондинка-карлица вышли следом на солнце и скоро уже отбивали ладонями такт. Испуганные дети подбегали поглядеть на танец, с пирса безучастно смотрели рыбаки. Напевая, Медведь улыбался и закрывал глаза, будто вспоминая, с огромным усилием воли, что-то глубоко личное и мирное, и Валенты, вдохновившись, занялся тем же. Он старательно рылся в памяти, но она выдавала единственный образ: девушка из вокзального кафе склоняется, чтобы подать ему кофе, чашечка музыкально позвякивает на блюдце. И это было не просто самое свежее впечатление в голове, выпрыгнувшее на передний план за счет новизны, или самое прекрасное, или самое яркое — нет, это было единственное видение в голове, точно одинокая звезда, сияющая в ночном небе. От такой пустоты в черепе Валенты терял равновесие и два раза чуть не упал, но партнер крепко держал его и, запрокинув огромную голову и крепко сжав веки, выпевал непонятные слова, которые заполняли пустоты в сознании Валенты, как еда заполняет брюхо голодного.
Тут я понимаю, что проголодался.
Если я не ошибаюсь и правильно считаю разницу во времени, в Лос-Анджелесе вот-вот начнется предсвадебный ужин. Стол накрыт, один стул — мой — убран, и приборы сдвинуты потеснее, чтобы скрыть отсутствие, длящееся уже двадцать восемь лет. Хотя, как сказала мне Стелла-младшая, технически это не предсвадебный ужин, «просто тусовка накануне церемонии» в «маленьком заведении в стиле Элис Уотерс»[41] на Мелроуз-авеню, вот как она сказала. Что ж, Стелла-младшая всегда была хорошим едоком. Мы считали ее вундеркиндом, поскольку она никогда не выплевывала толченое авокадо, а однажды, клянусь, сжевала целую кильку. Мое присутствие там нынче вечером — это ее идея, возможность, так сказать, заново познакомиться перед суматохой «бракосочетания». (Я все подковываю это слово своими чертовыми кавычками, и, наверное, Стелла бы обиделась, но я не знаю, как мне еще поступить. В приглашении событие именуется «принятием брачных обетов», но я не могу заставить себя подделываться под этот выхолощенный язык, который отдает безродовыми местоимениями Спивака
