Дороги вглубь - [31]

— Модест Никандрович! А почему вы не довели разработку своего прибора до конца?

— Да знаете, прибор-то, в сущности, мелочь! Больших проблем он не решает.

— Но за границей, как видите, с этим не посчитались и прибор, подобный вашему, сделали! Теперь вы выписываете его из-за границы. Немного странно…

Крымов не мог заметить, как по лицу Цесарского, плохо освещенному настольной лампой, пробежала легкая дрожь.

— Что?.. — прошептал он.

— Ну, вы сами подумайте, — продолжал Крымов. — Работа еще не закончена, а вы торопитесь с ее публикацией. Для чего это? Мне кажется, время, потраченное на статью, лучше было бы употребить на доработку прибора…

Цесарский поднялся с кресла.

— Я, пожалуй, пойду… — тихо сказал он. — Вы, Олег Николаевич, нездоровы, и вам нельзя волноваться. А мы тут начинаем спорить… Это нехорошо. Уверяю, я нисколько на вас не обиделся! И не думайте об этом! Лежите, отдыхайте, поправляйтесь как можно скорее, а позже мы, если только у вас появится желание, вернемся к этому разговору… Так я пойду. Всего наилучшего!

— До свиданья, Модест Никандрович. Не сердитесь на меня… — проговорил Крымов, закрывая глаза.

Цесарский осторожно, почти на цыпочках, вышел из комнаты.

— Обиделся… — прошептал Крымов.

— Ну и пусть себе! — ответил Костя.

— Нет, Костя, так рассуждать нельзя, — продолжал Крымов, приподнявшись на подушке. — Обидеть и рассердить человека проще всего. А вот доказать ему, что он не прав, что ошибается, — это дело более сложное. Я ведь не собираюсь его защищать.

— Не надо, Олег Николаевич, думать о нем. Вам действительно вредно волноваться… — забеспокоился Уточкин.

— Нет, Костя… Тут не волноваться нельзя. Цесарский глубоко ошибается.

Крымов в изнеможении опустил голову на подушку. Его лицо горело: видимо, поднялась температура.

В дверь постучали.

На пороге появились Батя и Ермолов.

— Эге-ге! — воскликнул Батя, приближаясь к постели больного. — А говорили — пустяк… На человеке лица нет!

Крымов открыл глаза.

— Лежите, лежите… — забеспокоился Батя. — Мы на одну минутку… Хотели порадовать вас новостью, да, видно, придется отложить… Давно был врач? обретался он к Косте.

— Часа три назад.

— Ко мне приходил Цесарский… — заговорил Крымов. — Помочь бы ему надо, Иван Михайлович! Не ладится у него с работой… и вообще заблудился он как-то…

— Знаю, знаю… Все знаю! Конечно, поможем. Он что — жаловался?

— Да нет… Не особенно.

— Все беспокоится, что до сих пор нет прибора, который он выписал, вставил Костя.

— Так вы лежите, Олег Николаевич, и ни о чем не думайте. Выздоравливайте, набирайтесь сил… — проговорил Батя. — А вас, товарищ Уточкин, прошу ко мне зайти завтра. Посоветуемся, как лучше помочь Цесарскому…

— И комсомольцев из лаборатории надо будет пригласить, — добавил Ермолов.

— Пригласим… Все сделаем что нужно.

Глава четвертая

— Странные бывают люди, — искоса посмотрев на внука, сказал Панферыч.

— А что такое, дедушка? — спросил тот, собираясь ложиться спать.

— Да вот иду я, а навстречу инженер Трубнин. «Здравствуй, Панферыч, говорит. — Как случилось, что Крымов чуть было ногу не сломал? Где это могло произойти?» Ну, а как я ему объясню, если это дело секретное!

— Да что ты, дедушка!

— Вот тебе и «что ты»… — недовольно забурчал Панферыч. — Идем дальше. Парк, говорю, у нас замечательный. Всякий раз с приходом весны дорожки песком посыпаются, подстригаются деревья на центральных аллеях. Случай с товарищем Крымовым из ряда вон выходящий. А вообще по парку можно ходить даже в самых глухих местах без опаски и спокойно наслаждаться природой. «А ты любишь природу?» — спрашивает он меня. «Известное дело, — отвечаю. — Сердце радуется, когда видишь, как все кругом живет и развивается!» — «А песни любишь?» — «Тоже люблю. Как же жить без песен? На большие дела готов человек, ежели у него песня в душе звенит…»

Петька, успевший улечься в постель, с удивлением смотрел на деда, у которого молодым и озорным огоньком блестели глаза.

— Вот товарищ Крымов очень любит песню!.. Он так и заявил на ответственном заседании в клубе: «Нужно, — говорит, — ученому и инженеру относиться к своей работе, как к песне». И на благородные поступки он способен.

— Я хорошо знаю Крымова, — важно сказал Петька. — Над моделью подземной машины вместе работали. О каком поступке ты говоришь?

— Знаешь, знаешь! — неожиданно рассердился Панферыч. — Больно много ты знаешь… Сказано тебе — дело секретное, значит не расспрашивай!

Цесарский возвратился домой в скверном настроении.

— Что же это? Какое он имеет право читать мне нравоучения? — бормотал инженер, запирая на ключ дверь своего кабинета.

Модесту Никандровичу казалось, что за всю жизнь, во всяком случае с того момента, как он получил известность выдающегося инженера-конструктора, никто не говорил ему в глаза так дерзко.

Цесарский начинает быстро ходить по комнате, заложив руки назад. «Едва вылупился из яйца, а уже презрительно и высокомерно критикует работу других, — думает инженер. — Воображаю, как он относится в душе к Трубнину! Хитрит, определенно хитрит… И я за него ратовал на этом дурацком «вечере поэзии», прославлял его, относился к нему хорошо, а он…»