Дороги вглубь - [10]

Последним местом, куда зашел директор, было конструкторское бюро инженера Трубнина. Осторожно склонялся он над чертежными досками. Иногда брал в руки карандаш и делал мелкие заметки на толстой бумаге, приколотой кнопками. Эти надписи, всегда очень дельные, часто приводят в изумление конструкторов, не сразу догадывающихся, кем они сделаны.

У одного из столиков директор задержался надолго. Он сел на стул и взял в руки лист бумаги, попавшийся ему среди чертежей. Вверху стоит крупное, выведенное каллиграфическим почерком название, не имеющее никакого отношения к геолого-разведывательной технике: «В блеске сияния полярного» (Поэма).

Директор не обратил внимания на фамилию автора. Он прочитал только заглавие и несколько первых строк.

— Вот оно что! В рабочее время! Трубнин прав… Возмутительно! — негодующе сказал Гремякин и положил бумажку на место.

Обратно он шел быстро.

— Кого нам присылают? Безобразие… — бормотал директор на ходу.

На лестничной площадке с ним повстречался поднимающийся наверх дежурный вахтер Панферыч.

— Не в противопожарном ли отношении, Константин Григорьевич, безобразие? спросил вахтер проходящего мимо директора.

— Почему в противопожарном? Кто тебе сказал? — проговорил директор, остановившись перед Панферычем.

— Может быть, чем надо помочь, Константин Григорьевич?

— Спасибо, Панферыч, твоя помощь тут не нужна, — ответил Гремякин и отправился дальше.

Вскоре он появился в помещении парткома.

— Безобразие… — было первое его слово. — Игрушками у нас народ занимается…

— Притвори дверь-то сначала, — спокойно сказал Батя, поднимаясь со стула. — Кто, говоришь, игрушками занимается?..

Глава шестая

— Напоминаю вам, Олег Николаевич, что литературный вечер начнется сегодня в семь тридцать. Вы обещали принять участие… — обратился Катушкин к Крымову, видя, что тот собирается уходить.

— Хорошо, я приду. По-моему, вы уже третий раз говорите об этом, рассеянно ответил инженер.

Выйдя из помещения, Олег Николаевич направился в соседнее здание института.

Шел крупный дождь. Дул холодный порывистый ветер. Это еще больше усиливало чувство досады, овладевшее Крымовым после только что состоявшегося разговора с инженером Трубниным.

Сухость Трубнина и его отрицательное отношение к проекту новой геологической машины оставили в душе Крымова неприятный осадок. Трубнин не верил в реальность новой машины. Проект Крымова казался ему слишком смелым, почти фантастическим. Свое недоверие он обосновал целым рядом математических доказательств, правда весьма спорных и чрезвычайно сложных.

Но не математические доказательства смущали Крымова. Им он мог противопоставить свои, тоже сложные, но весьма убедительные. Самым обидным было излишне осторожное отношение Трубнина к техническим идеям, отклоняющимся от общепринятых положений.

Трубнин считался непревзойдённым специалистом в деле усовершенствования любых известных в технике геологических механизмов. Машина, выпущенная из его конструкторского бюро, обычно отличалась большой прочностью и хорошо выдерживала испытание в самых тяжелых условиях. Но к идеям, еще не проверенным практикой, Трубнин относился недоверчиво.

— Должны же появляться новые, еще никем не исследованные пути, в технике? — говорил Крымов своему начальнику.

— Должны.

— Так почему же вы так холодно относитесь к ним, называете их «фантазиями»?!

— Прежде всего, я не отношусь «холодно», — отвечал Трубнин. — Вам это кажется… Я просто не уверен, что ваш проект завоюет право на жизнь. Я не могу интересоваться всем сразу. Хорошо работает лишь тот, кто не разбрасывается, кто целиком и до конца отдает свои силы одному делу. Вы же, насколько мне известно, не поставили целью заниматься только проектом…

— Я вас не понимаю… Откуда вам это известно?

— Натуры, подобные вашей, склонные к поэтическим взлетам, легко загораются различными идеями и — вы меня простите — не всегда доводят их до конца…

Хотя Трубнин, видимо, понявший, что обижает молодого инженера, смягчил затем тон, Крымов ушел немного расстроенный.

Он был настолько поглощен своими мыслями, что не обратил внимания на небольшую группу людей, собравшихся, несмотря на дождь, возле афиши, приклеенной к стене. Между тем стоящие у афиши, среди которых был и механик Горшков, провожали его взглядами, полными любопытства.

— Он самый, — заявил Горшков. — Я с ним знаком.

— Гордый он, что ли? Почему отвернулся, проходя мимо нас?.. — спросил у механика высокий человек, стоявший рядом.

— Странно вы рассуждаете… — ворчливо ответил Горшков. — Может быть, он занят важными мыслями, ему не до нас…

На свежего человека брюзжание Горшкова нередко производило неприятное впечатление. Однако сотрудники, знающие Пантелеймона Евсеевича в течение многих лет, понимали, что он человек мягкий и отзывчивый. Поворчать же любил «для порядка», чтобы его не считали тряпкой.

— Хорошо бы вечер занимательной астрономии устроить, — продолжал между тем Горшков. — Почему в этом году ни разу не было вечера занимательной астрономии? Это не дело…

Однако предложение механика не вызвало воодушевления у его собеседников, и он, еще более насупившись, углубился в созерцание афиши.