Дороги, которым нет конца - [32]

Я забился под скамью перед пианино, оставленную Биг-Бигом, пока он пытался закрепить углы шатра. Из-за ветра отключились все источники питания света, кроме одного. Единственная лампочка, подключенная к аккумулятору автобуса, болталась над пианино. Я был свидетелем второго пришествия Ноева потопа, где единственными сухими вещами на площади в пять квадратных миль оставались Джимми и это пианино.

Пока бушевала гроза, неистовствовал ветер, жалил дождь, а град крушил ветровые стекла, я лежал, свернувшись в позе эмбриона, дрожа и зажимая уши обеими руками, чтобы не слышать пронзительного завывания ветра.

На какой-то момент я потерял отца из виду. Когда я снова открыл глаза, он стоял на коленях и смотрел на меня сверху вниз. Вода капала с его ресниц, носа и волос. Тьма и огонь создавали за его спиной мрачный антураж. Его правая рука опустилась, как ковш огромного экскаватора, обвила меня и вытащила наружу. Я хотел прильнуть к нему, но он усадил меня на скамью рядом с собой. Ветер дул с такой силой, что мне приходилось наклоняться вперед, чтобы сидеть прямо. Отец откинул с лица мокрые волосы, кивнул в сторону пианино. Он произнес только два слова:

— Выпусти его.

Мне пришлось кричать, чтобы услышать собственный голос:

— Что?

Он наклонился ближе и медленно сказал, чтобы я мог читать по губам:

— Выпусти его.

Я оглянулся и посмотрел на собравшихся людей. Везде испуганные лица. Везде гнев и страх. Я чувствовал себя беспомощным и обвил ногой ножку скамьи, чтобы ветер не сдул меня с лица земли. Я попытался прикоснуться к клавишам, но у меня тряслись руки. Отец посмотрел на меня:

— Пег?

Я не ответил. Мне было слишком страшно. Как и всем остальным, мне хотелось убежать отсюда. Он наклонился ближе, так что его нос почти касался моего:

— Сын?

— Да, сэр.

Он осторожно положил мои руки на клавиши.

— Выпусти это.

Я посмотрел на свою грудь, куда он недавно указал, и прокричал в ответ:

— Что выпустить?

Он улыбнулся:

— То, что создает песню.

Так я и сделал.

Мои дрожащие пальцы ударили по клавишам, извлекая аккорды, и я заиграл со всей силой испуга и отчаяния, скопившейся внутри. Чем сильнее дул ветер, чем выше вздымалось пламя, чем громче хлопала парусина у меня над головой, тем крепче я цеплялся за ножку скамьи и тем громче я играл. Темная гроза растянулась на десять миль во всех направлениях, постепенно успокаиваясь лишь на окраинах скотного выпаса мистера Слокомба, расположенного за нами.

Можно сказать, нам еще повезло. В прерии, на расстоянии пяти миль от нас, молния ударила в бак с пропаном, размером с двухколесный прицеп. Издали это выглядело как белая вспышка, разорвавшая завесу тьмы. Последовавший за ней звуковой удар едва не оторвал меня от скамьи. Все чувства, которые я испытывал, слетали с моих пальцев; наверное, это был защитный механизм художественного самовыражения. Я играл так громко и энергично, как только мог.

Я не сознавал, что хотя гроза полностью завладела моим вниманием, все остальные, кто находился в шатре, сосредоточились на другом. Они больше не кричали, не толкались, не опрокидывали стулья. Они просто стояли и смотрели. И большинство из них смотрели в мою сторону. Я взглянул на Биг-Бига, гадая о том, какую песню он бы хотел сыграть, но он стоял и тоже смотрел на меня. Он не пел, даже не открывал рта. Я посмотрел на отца, но он тоже не пел, а сидел, положив руки на колени. Потом я посмотрел на остальных людей, и хотя вокруг бушевала гроза, дождь здесь, под металлическим каркасом шатра, на котором лишь кое-где болтались куски парусины, прекратился. Вода текла по моему лицу, но на вкус она была соленой. Мои пальцы были скользкими от влаги, но пианино оставалось сухим, и вокруг него тоже было сухо. Значит, вода появилась не от дождя.

Потом я услышал звук, очень красивый звук. Мне казалось, что я уже слышал его раньше, но, может быть, только во сне. Он был похож на эхо за углом. На звук далекой сирены. Лишь когда я закрыл глаза, то осознал, что звук исходит от меня. Я пел, — пел так громко, как только мог: «Господь, мой Бог…»

Звук собственного голоса удивил меня.

Отец встал, вынул из кармана медиатор, повесил Джимми на плечо и начал мне подпевать. Его глубокий баритон заполнил нижний регистр, куда не мог дотянуться мой ломающийся голос. Биг-Биг заново собрал разбежавшийся хор, и я толком не знаю, что произошло потом. За тридцать шесть лет, прошедших с тех пор, я не раз пытался отыскать смысл произошедшего, но не смог. Мой рациональный разум не мог этого постичь. Так всегда происходит, когда речь идет о музыке. Человек воспринимает ее сердцем, а не разумом.

Я не знаю многих вещей, но одно знаю совершенно точно: гроза отступила прямо у нас на глазах, и ливень стих так же быстро, как и начался. Небо прояснилось, десять миллиардов звезд смотрели на нас, и в воздухе появился терпкий привкус сырой земли, какой бывает только после дождя. Люди вернулись, расставили опрокинутые стулья, расселись и вели себя вполне миролюбиво. Не знаю, как долго я играл, но помню, что потом отец часто шутил: «Первой песней, которую мой сын исполнил перед публикой, был хит Элвиса Пресли».