Дороги, которые мы выбираем - [9]

Голос Людмилы Тимофеевны опять прорвался ко мне.

— Держите же, держите письмо, — говорила Лю-дик, — вот, держите! Любит она вас. До сих пор любит. Вот, сами прочтете.

Но я уже овладел собой. Сказал как можно спокойнее:

— Вот что, Людмила Тимофеевна, я, кажется, был резок с вами, простите. Но только я вас прошу, очень серьезно прошу: никогда не говорите мне о… об этом. И никогда не передавайте мне никаких писем от… оттуда. С этим кончено.

Я повернулся и пошел к двери. Но она догнала меня и, когда я уже переступал порог столовой, сунула мне письмо в карман.

— Нет, вы прочтете, — услышал я голос Людика почти над самым моим ухом, — прочтете!

Моим первым намерением было выхватить письмо из кармана, разорвать его, бросить. Но Кондаков и Рожицын смотрели на меня.

— Товарища Арефьева от мужской компании к бабам тянет, — подмигнул Кондаков Рожицыну.

— Я почувствовал, что больше не могу оставаться здесь.

— Павел Семенович, хочу попрощаться. Мне пора.

— Куда от чая-то? — прогудела как ни в чем не бывало Людик.

— Я не хочу чая. У меня… горло болит, — ответил я, — сознавая, что говорю глупость.

— Послушай, Арефьев, — Кондаков, остановил меня, когда я был уже у двери, — чуть не забыл: мне начальник геологической экспедиции звонил. Профессор какой-то…

«Ах, вот оно что, пожаловалась!» — подумал я.

— …Говорит, у них важные задачи, — продолжал Кондаков, — просит разрешить их минералогу поработать в туннеле. Так ты пусти его, слышишь?

— Вы же его знаете, этого минералога, — сказал я, — утром встретили.

— Это та самая, девчонка и есть? — удивленно протянул Кондаков.

— Да.

Кондаков нахмурился, видимо, вспомнив разговор насчет каски.

— Ну, шут с ней, пускай ходит! Распорядись.

— Хорошо, — сказал я деревянным голосом и добавил, обращаясь к Рожицыну: — На ваш участок, Леонид Викторович.

— Слушаю, Андрей Васильевич, — поспешно согласился Рожицын и вытащил из кармана записную книжку, с которой, мне кажется, он никогда не расставался. — Фамилию случайно не знаете? — спросил он, раскрывая книжку.

— Случайно знаю. Волошина.

— Ясно.

Рожицын черкнул в книжке.

— Ну, теперь мне пора идти, до свиданья, — сказал я.

Мне хотелось побыть одному. Я никого не хотел видеть. Вышел из дома Кондакова и побрел по дороге.

В этот субботний вечер, на улицах поселка было безлюдно. Из открытых окон Дворца культуры доносилась музыка. Я вспомнил, как ломали «шайбу» — пивную, единственный центр развлечений этих мест в прошлые годы. Теперь здесь стоял Дом культуры, или, как его иногда называли чуть почтительно и чуть иронически, «дворец».

Я шел пешком, один, засунув руку в карман и сжимая то письмо.

Не выдержала. Испугалась трудностей, полярных ночей, снежных обвалов, заносов… Нет, все было сложнее. «Испугалась трудностей» — привычные общие слова. Она испугалась не только трудностей, но и самой себя. Побоялась ответственности. За что? За многое. За все. За то, как живешь сама, как живут люди рядом с тобой.

Крамов помог ей принять решение. Крамов — бывший начальник западного участка нашего строительства. Человек, которого я считал своим другом. Жестокий карьерист и себялюбец. Он научил ее найти выход. Очень простой выход: уехать.

Первые недели после ее отъезда — нет, бегства, — я ждал от нее письма. Не знаю почему. В той записке, которую она оставила на столе в своей покинутой комнате, все было сказано. И все же я ждал.

Я ждал не только письма. Иногда я ловил себя на том, что долго и пристально смотрю на дорогу в надежде увидеть ее: вдруг вернется?..

По ночам я прислушивался к шагам в коридоре. Высчитывал время, которое ей понадобилось бы, чтобы добраться до нашей стройки, если приедет с московским поездом. Восемь часов от Заполярска до Тундрогорска, пятнадцать минут до нас… Но она не появлялась на дороге, чужие шаги звучали по ночам в коридоре. От нее не было ни вестей, ни писем. Она исчезла бесследно…

Нет, она не исчезла. Это неправда, что я перестал думать о ней. Я думал о ней все время. Может быть, теперь я вспоминал о ней, реже, чем тогда, но забыть ее совсем я не мог. И как только я вспоминал о Светлане, все связанное с ней, все события, цепляясь одно за другое, вставали перед моими глазами. Мне казалось, что она рядом, близкая, родная, в синем, покрытом буровой пылью комбинезоне; я видел ее силуэт в окне нашего дома, видел ее лицо, мокрое от слез, когда погиб Зайцев, я слышал ее гневный, полный отчаяния голос: «Уйдите, Крамов, я люблю только тебя, Андрей, только тебя!»

И вдруг, не понимая, как это случилось, я увидел, что держу перед собой в руке скомканное письмо Светланы. И уже речи не могло быть о том, чтобы бросить это письмо, — я поспешно, точно боясь, что оно может выпасть из моей руки, исчезнуть, стал расправлять смятый листок бумаги… Она писала:

«Милая Людмила Тимофеевна, я для вас почти чужая, но вы помогли мне один раз, и я хотела просить вас помочь во второй.

Не смогли бы вы при случае передать от меня привет Андрею Арефьеву. Сама писать ему я не могу… Ничего больше не говорите и ни о чем его не спрашивайте, — только привет, и все…

Я живу в Москве, мой адрес: Воровское шоссе, 17, квартира 18. Сообщаю об этом на тот случай, если вы захотите ответить мне.