Дорогая, я дома - [121]

«Где-то есть место, где совсем нет людей. Только я и ты, и все время, все пространство – наше. Мы будем придумывать разные игры, будем рисовать, играть в школу, охотиться на мышей. Твоя мама там всегда будет с тобой. Там не нужно учиться, драться, терпеть обиды. Искать любовниц, унижаться, врать. Терпеть боль, захлебываться сложностью вселенной, пытаться понимать, быть непонятым. Там не нужно стыдиться, ненавидеть кого-то, там нет других языков, нет границ, нет войны, нет всепоглощающей ненависти, нет раздражения оттого, что людей – слишком много. Там только мама и ты, солнышко, ясочка. Там – любовь».

Он засыпал, я уходила в кабинет, выключала свет. Из темноты с фотографий смотрела на меня мама – совсем молодая, и после – восковая, бледная, но красивая.

Мама, ты так рвалась наружу, ты так хотела сюда и наконец вышла – но умерла. И папа умер, а я живу. Зачем это все? Мой маленький Людвиг вырастет. Он не пойдет в школу. Он будет жить в этом доме со мной – изо дня в день, изо дня в день. Так думала я, пока не появился ты.

Мой кофе остыл, немного черной жидкости осталось на дне, одна из свечек замерцала, готовая умереть. Далекие шлепки солдатских сапог за окном, гудение садящегося самолета в небе, шорохи в саду – белки, собаки, люди? Она встряхивает головой, берет мою руку в свою.

– И ты правда хочешь так жить? – спрашиваю я ее.

– Не знаю, – отвечает она, – уже не знаю. Скажи, у вас в Китае – по-другому?

– По-другому, – отвечаю я, – и скоро везде станет по-другому.

Она кивает в сторону лестницы, уходящей наверх, в ее спальню.

– Хочешь пойти со мной? – спрашивает она.

Я киваю, но не встаю с места.

– Приходи к нам в гости. Не ко мне, а к нам. С Людвигом. Пусть он поиграет с детьми Ювэя и Чжао, а ты с нами посидишь, и я буду переводить, – говорю я.

Она встает, идет к лестнице, я иду с ней. Взявшись за перила, она поворачивается ко мне.

– Мой отец приносил маме цветы, каждый раз, – говорит она, – сам собирал букет. Принеси мне цветы – и тогда я пойду с тобой в гости.

* * *

В самом начале августа аэродром Эммен принимает новые самолеты. Это первые стратегические бомбардировщики, собранные в Китае, – видоизмененные Ту-160 с нашей авионикой и навигационными системами и двигателями Pratt&Whittney, поставленными Америкой в счет долга. Вместе с самолетами на базе появляются новые экипажи, молодые парни из Сяменя, такие же зашуганные, как мы поначалу, не знающие, куда приткнуть привезенные заначки. Механик, который должен был мне показывать новый праттовский двигатель, ошалело смотрел по сторонам, спрашивая: где они? Где местные? Ни одного не видел, пока только наших…

В то утро прошел слух, что солдат наземной службы погонят на работы – установленный весной монумент просел, и швейцарские домики внизу памятника ушли в землю почти по крышу.

В тот день товарищ полковник объявил мне благодарность за усердный труд перед строем, а после, уже наедине, пообещал представить к награде.

– Разрешите обратиться, товарищ полковник! – кричу я, вытягиваясь в струнку, и он кивает: обращайтесь.

– Товарищ полковник, я буду продолжать службу в Западной группе войск Китайской стратегической авиации?

– Будешь, – полковник кивает, показывает на ясное небо и свежий инверсионный след, – все мы будем.

Я козыряю и ухожу. В тот день мне снился старинный бомбардировщик, пролетающий над Оттенрюти на бреющем, а потом – какие-то темные коридоры.

В этот же день я встречаюсь с Лилей, и, пообедав запеченной уткой с рисом, приготовленной женой Чжао Лина, мы идем гулять. Сегодня у Людвига день рождения, и я хотел подарить ему видеоигру – но Лиля не разрешила, так что я сам сделал ему лук и стрелы, и теперь они с дочкой Чжао Лина бегают, играют в индейцев. Впрочем, главный, самый большой подарок я обещал сделать ему вечером. На Лиле белое в синюю полоску летнее платье, сшитое Шуин Чен, моей знакомой портнихой, по картинкам из журнала пятидесятых годов, открытые туфли на невысоком каблуке, и под большими темными очками не видно, как она щурится на нестерпимо яркое для нее солнце. На мне строгий пиджак и черный галстук, и я поддерживаю ее под руку, когда мы сходим с дороги на мягкую землю зеленого луга, убегающего вдаль, к сонным берегам озера Эммен. В моей руке – букет полевых цветов, который я собрал для нее за торцом взлетной полосы.

– Мама рассказывала, что есть дороги, по которым можно бесконечно бежать куда-то вдаль, – говорит она, – а я не понимала зачем. И не верила.

– Земля круглая, – отвечаю я, – если все время идти вперед, придешь туда, откуда пришел. Только когда придешь, будешь уже намного старше и все в этом месте будет по-другому.

Издали доносятся низкий глухой грохот, а потом звонкие детские голоса. Я поднимаю голову – Мэй Лин и Людвиг, две маленькие точки почти у горизонта, затерявшиеся в зелени, движутся нам навстречу. За их спиной – синее озеро, они бегут от монумента, памятника дружбе наших народов, несутся по зеленому лугу, и я вижу, как огромная крылатая тень покрывает их, бежит по гнущейся, стелющейся от набегающего потока траве, рев нарастает, так, что дрожит земля и горизонт как будто начинает мелко вибрировать. Тень переходит на нас с Лилей, ложится на наш дом – и тогда появляется он, бывший советский бомбардировщик Ту-160, «белый лебедь», вправду похожий на огромную прекрасную птицу – длиннокрылую, хищно-изящную, подавляющую своей красотой и огромностью. Белые крылья с красными звездами закрывают солнце, и дети несутся по траве, стараясь догнать его, и маленькая Мэй визжит, пытается перекричать похожий на непрекращающуюся грозу рев: «Хонгсинг! Хонгсинг!»