Дорогами тысячелетий. Том 3 - [100]

Генерал Врангель отвечает: «Генералу Кутепову. Передайте генералу Слащову: желающим продолжать борьбу предоставляю полную свободу. Никакие десанты сейчас, за неимением средств, невыполнимы. Единственный способ оставаться в тылу противника, формируя партизанские отряды. Если генерал Слащов решится на это, благословляю его на дальнейшую работу. Предлагаю Вам задержать генерала Слащова на фронте, где присутствие его несравненно нужнее, нежели здесь…»

И все же пытаюсь еще раз говорить со Ставкой.

У аппарата Коновалов[26]. Говорю: «Здравствуйте, Герман Иванович. В связи с только что полученной телеграммой генералом Кутеповым от Вас прошу немедленно в собственные руки Главкома передать следующее:

«Глубоко оскорблен Вашим нежеланием говорить со мной по аппарату, что, видимо, явилось следствием тех сведений, которые переданы генералу Кутепову через генерала Коновалова. Доношу: ни одной телеграммы; помимо генерала Кутепова, за исключением требований и отмены высылки лошадей и бинокля, не отправлял; Глубоко оскорблен тем, что даже могли подумать, что я отправил телеграмму, подобную расклеенной на улицах (о которой сообщает генерал Коновалов генералу Кутепову). Прошу либо доверия, либо военно-полевого суда. Я же буду спасать Родину или умирать. Прошу Вас не отказать дать срочный ответ и сообщение ответной телеграммой. Пока всего хорошего…»

Ответа, конечно, не было. Тогда вместе с генералом Кутеповым я выехал в Севастополь. Там ни о каком сопротивлении и не думали. Все думы сводились к тому, как бы уехать.

Генерал Врангель меня видеть не захотел (как сообщил мне генерал Кутепов).

Все мои желания остались только желаниями. Армия садилась на суда, покидая Крым, ничего сделать было нельзя, и я на ледоколе «Илья Муромец» выехал в Константинополь, покидая землю, которую всего несколько месяцев тому назад держал с гордостью безумцев-храбрецов… Время было другое, и штаб генерала Врангеля думал в октябре иначе, чем я в апреле…

Еще в поезде в Сарабузе я разговаривал с генералом Кутеповым о том, что Ставка все погубит, что генерал Врангель недостаточно решителен в ту минуту, когда от вождя нужна именно решительность, а его «камарилья» достаточно типична именно для определения ее таким словом и, конечно, ни к чему хорошему не приведет.

Приехав в Босфор, я возобновил этот разговор и указал Кутепову на необходимость смены штаба. Кутепов во всем со мной согласился и взялся передать генералу Врангелю мой рапорт.

Привожу его целиком:

«В марте месяце этого года, когда Вы эвакуировались в Крым, защищаемый мною, Вы мне заявили о Вашем желании продолжать борьбу с большевиками. Сейчас вы мне ответили, что желающих продолжать борьбу благословляете.

Дальше, в марте же месяце в 3 часа ночи Вы мне заявили, что имеете возможность обеспечить всех военнослужащих в случае неудачи. Прошло семь месяцев, и Крым сдан. В августе месяце я доложил Вам, что благодаря Вашим помощникам Вы губите Родину, и просил отставки и суда. Ваш ответ — отставка и суд вредны.

В момент Вашего крушения я просил назначения — Вы меня назначили зрителем без власти.

Теперь всех сажают в лагерь военнопленных, а многие этого не желают. Не соглашавшихся с Вашей политикой даже не спрашивают, куда они отправляются.

На основании всего доложенного доношу: 1) голодаю, 2) голодают офицеры и солдаты и 3) спрашивают у меня: «за что?»

Я же ходатайствую перед Вами об ответе по тем обязательствам, которые Вы взяли на себя, принимая должность Главнокомандующего. Я обращаюсь к Вашей чести, ко всему святому, что у Вас есть, и прошу: спасите Родину и обеспечьте борцов за ее счастье, хотя бы в ущерб своим интересам. Вами обеспеченные бойцы под командой старшего из бойцов генерала Кутепова, хотя бы на новом фронте, исполнят свой долг».

Что произошло на «Корнилове», куда Кутепов возил мой рапорт, я не знаю, ибо ответа никакого я на него не получил, но не могу не отметить, что после подачи этого рапорта Шатилов отдал распоряжение об исключении из армии всех генералов, не занимавших должностей, хотя бы эти генералы и желали остаться в армии, и о перечислении их в разряд беженцев.

Я не знаю, много ли честных, исполнивших свой долг людей было выброшено таким образом на улицы Константинополя без крова, пищи и, по типичному беженскому выражению, «без пиастров», но я знаю, что я — Слащов, — отдавший Родине все, отстоявший Крым в начале 1920 года с 3000 солдат от вторжения 30 000[27] полчищ красных, — я, заслуги которого увековечил своим приказом сам Врангель, добавивший по просьбе населения к моей фамилии наименование «Крымский», — я выброшен за борт.

Я говорю все это не для того, чтобы хвастать своими заслугами, я намеренно подчеркиваю, что о них говорил не я, а сам Врангель, но я хочу сказать только, что если так поступил штаб со Слащовым, то чего же ожидать от него рядовому офицеру или солдату?

И вот под впечатлением этих мыслей и прочтя в газете «Presse du Soir» о собрании русских общественных деятелей и о вынесении ими резолюции, в которой они призывают к поддержке генерала Врангеля в дальнейшей борьбе против большевиков, я послал председателю этого собрания такое письмо (печатается в сокращении. — Ред.):