Дорога вспять - [10]

Брод ускорил шаг.

Вскоре слова стали неразличимы, их теснил ветер и расстояние. Больше ему не кричали.

*

Он выходит из-за защиты кромлеха и методично расстреливает бандитов через оптику пэв-винтовки. Забрало поднято, жаркое дыхание пустыни лижет лицо. Пучки электронов, посылаемые по ионизированным каналам, предварительно созданным лучом лазера в атмосфере, сверлят в телах дыры с пузырящимися краями, ампутируют ноги и руки, оставляют в камнях отверстия трёхсантиметрового диаметра.

Как стрельба в тире. Только игрушки не падают, а отлетают на несколько метров, будто нанизанные на призрачное копьё.

Когда мишени приходят в себя и оправляются от шока – кто-то уже отстреливается маломощным и бесполезным на такой дистанции импульсником, – Брод опускает забрало. Начинает перемещаться – от камня к камню – и расходует заряды. Простреливает палатку из фибропластового восстанавливающегося материала, в которой, скорей всего, находится аппаратура связи с другими членами группировки, прожигает насквозь два вертолёта. Бандиты умирают, бегут, умирают, стреляют в ответ, умирают. Нескольким удаётся спрятаться за петушиный гребень каменной возвышенности.

Брод идёт вперёд, не отрываясь от оптического прицела.

Один выстрел всё-таки попадает в него. Кто-то поливает менгиры из плазмовинтовки. Брод кувыркается, встаёт на колено, целится. Карбонитридовые капли стекают с панциря. Скафандр «лечит» повреждённые цепи.

Брод стреляет.

Стреляет.

Над головой горит и пульсирует Радужное Дерево.

*

Из-за гребня появилась точка, миновала чернеющую на двух уцелевших опорах палатку, понеслась вдоль берега озера, из которого стремился в космос перевёрнутый водопад.

Остановка. Приближение: гусеничный грузовик.

Брод смотрел на машину – оптика визора зафиксировала приемлемый масштаб – гадая, что задумали недоноски. Плазмопули выбили несколько алых цветков в четырёх-пяти метрах слева от него. Жёлтым блеснула нить лазера. Мимо. Стреляли по-мальчишечьи, больше развлекаясь, почти не целясь. К космопорту и городу грузовик не свернул. Помчался к Броду, искажаясь в синеватом поле бамперной энергозавесы. Такую не прострелить – поток энергии, переносимый частицами, просто растечётся по «щиту».

Он закрепил пэв-винтовку за спиной и побежал.

Навстречу.

В кабине жались три или четыре бандита, грузовая платформа была заставлена контейнерами, удерживаемыми силовыми тросами. Кто-то стрелял через люк в крыше, поверх энергозавесы. Стрелку это очень мешало. Укороченные гусеничные пары позволяли развить неплохую скорость.

Брод бежал.

Сохраняя дыхание, в одном ритме, чувствуя рабочий пот, с которым не справлялась система кондиционирования.

Триста метров, двести.

Он сделал последний прыжок и остановился, развернувшись правым боком к машине. Произнёс команду для придания структуре скафандра максимальной жёсткости, и следом вторую – подошвы ввинтились в каменный грунт мёртвыми якорями.

Вот-вот и…

Брод понял, что надо было закрыть голову руками, но времени исправить оплошность – не было. Смех и крики бандитов перекрывали рёв двигателя и треск лопающегося под гусеницами камня. За грузовиком шлейфом тянулась пыль, словно он мчался по задымлённому туннелю, или песочный червь тщетно пытался сожрать его, не отставая и не приближаясь на заветные сантиметры.

Брод закрыл глаза и принял удар.

*

– Этого не может быть? Вы уверены… доктор?

– Сядьте, прошу.

Люм-фонари снуют под потолком клиники, распределяясь по скоплениям людей. Патологоанатом отводит его к окну. Всюду – крики, слёзы, чьи-то имена, выброшенные в воздух. И больничный запах, сочащийся из стен, застоявшийся, разбавленный кислым дыханием. Не отдельные люди – одно аритмичное сердце.

– Присядьте, – повторяет мужчина в зелёном халате.

Брод смотрит на лавочку. Не видит её.

– Вы уверены… но я не знал.

– Это больно. Я очень вам сочувствую.

– Она была беременна…

Патологоанатом прикасается к его плечу.

– Да.

– Боже…

– Обещайте быть сильным. Мне надо идти. Изгои забрали много жизней, но многих ещё можно спасти. Сюда поступают не только с окраины Байройт-Финстерниса, с других городов тоже… госпитали переполнены.

Кто-то кричит из дальнего конца коридора, ищет, умирает: «Эмма! Эмма! Ты здесь?!»

Стены схлопываются, разлетаются.

– Она хотела мне сказать, – произносит Брод. – Сегодня.

Он вспоминает, как нёс её тело по мраморным ступеням. И она – такая лёгкая. А на фасаде клиники горел красный крест. Кроваво. Скорбно.

– Я пойду… – говорит патологоанатом. Он ещё здесь. Тенью.

Брод поднимает глаза.

Коридор удерживает мучения, страх, отчаяние; резонирует ими.

– Изгои? Война?

Врач пожимает плечами и теряется в толпе.

Теряется навсегда, как капля чернила в кляксе, исчезает с этими своими руками, которые вскрыли Бобо, извлекли мёртвый плод и положили его в холодильник, а после принесли весть о новой утрате. Как кусок льда, брошенный в грудную клетку. В довесок.

Надо ли знать это, когда уже ничего не вернуть?

Их нерождённый ребёнок. Боже…

*

Удар был страшен.

Грудь расплющила наковальня давления; показалось, что сейчас его размажет кровавой кашей по кокону скафандра. В тазу что-то хрустнуло, якоря вздыбили каменный грунт, но сдюжили.