Дорога в Средьземелье - [167]
Эту строфу можно сравнить с высказыванием Эдмунда Уилсона из «Замка Акселя»(441). Уилсон считает, что значение слов зависит от «паутины ассоциаций, столь же сложной и в последнем своем смысле столь же загадочной, как и сами наши ум и тело», в то время как использовать слова неизбежно означает «наполнять их собственными пристрастиями, паузами, интонацией». Каждый раз новые «убогие средства», таинственность, суггестия, пустые слова, нагромождаемые друг на друга велением индивидуальной воли… Эти отрывки из Элиота и Уилсона объединяет убеждение в том, что язык настолько сложен, что разумом его не постичь никогда. «Собственные пристрастия» сугубо индивидуальны и являются частным делом говорящего; одному человеку никогда в точности не понять, что имел в виду другой. Как в парадоксе об Ахилле и черепахе, человек может только все ближе и ближе подбираться к тому, что он хочет сказать, но никогда не выразит своей мысли в точности.
Не думаю, что Толкин с этим согласился бы. Он лучше Эдмунда Уилсона знал, как трудно бывает проследить судьбу иного слова, но он знал также, что существует особая техника, особое искусство «охоты за корнями», и в основе этого искусства лежит убеждение Гримма, Вернера, де Соссюра и других филологов старой школы в том, что по крайней мере в области фонологии все люди всегда в точности соблюдали определенные законы, хотя и не осознавали их. Элиот мог не знать, почему он говорит whole, heal, old, elder, а Толкин — знал, и мог убедительно объяснить, почему именно(442). Семантические ассоциации тоже можно проследить, использовать и объяснить другим — см. выше пояснения к словам glamour, spell, bewilderment, panache, worship, luck, doom и так далее[498]. Там, где «лит.» пасовала перед английским языком или ощущала, что он ее не удовлетворяет, «яз.» чувствовал себя по меньшей мере как дома. Толкин не считал, что его «средства» можно назвать «убогими», не соглашался он и с теми, кто считает, что в наше время Дерево Языка обезлистело. Что же касается «неподатливости» современных англичан, то это всего лишь следствие недостатков в образовании, которые делают образованного человека глухим к истории языка — более глухим, чем человек с неиспорченным слухом, который может, сам не зная почему, сказать: «Гарстанг звучит по–северному» или «Названия Бри и Четвуд чем–то похожи». К этому можно добавить только, что тугоухость излечима. Где властвует воля, там путь к победе[499].
Но проблема не в тугоухости, а в «мизологии» — ненависти к словам (антоним слова «филология»). В ОСА этому термину приписываются другие значения, но Толкин, использовав его в своем «Прощальном обращении к Оксфордскому университету», наделил его именно этим смыслом. «Прощальное обращение» — узкопрофессиональный текст, обращенный к ограниченной аудитории, но в нем подведены итоги большей части ученого и преподавательского опыта Толкина. В 1959 году у него было за плечами тридцать девять лет работы университетским преподавателем, и все эти тридцать девять лет были заполнены борьбой между «лит.» и «яз.», которую он когда–то так надеялся угасить. Немудрено, что под конец он не мог не испытывать известной горечи. Он не считал «мизологов» ни тупицами, ни невежами, но ему было «огорчительно видеть, что некоторые профессионалы полагают собственные тупость и невежество за общечеловеческую норму, за меру добра. Невольно приходишь в ярость, когда видишь, как они пытаются навязать собственную умственную ограниченность молодому поколению, отбивая охоту к строгой филологии у тех, кого к ней тянет, и подбивая тех, у кого нет этого интереса, уверовать в то, что этот их недостаток украшает их печатью умственного превосходства»[500].
Короче говоря, строгая филология — дисциплина вполне естественная и необходимая, но там, где у власти стоят «мизологи», поднимающие на щит взгляды Элиота, Тойнби или Уилсона под соусом авторитета и престижа «современной литературы», положение вещей может исказиться. В результате потери несут обе стороны, и возникает ситуация, которую Толкин не церемонясь обозвал «апартеидом». Ему оставалось одно — покинуть «основной фарватер» и попытаться пробиться к неиспорченной аудитории, читающей книги просто для собственного удовольствия.
Ему это удалось, и его успех наглядно показывает, что он был прав, утверждая, что нет ничего естественнее строгой филологии. Не ошибался он и в отношении того, что имена, слова и «лингвистические стили» могут представлять интерес для читателей. В более же широком смысле он был совершенно прав и тогда, когда говорил, что строгая филология «добывает и представляет вниманию любителей поэзии и истории подлинные фрагменты благородного прошлого, которое без участия филологии никогда не воскресло бы и навеки осталось погружено во мрак»
