Дорога в Санта-Крус - [3]

Допивая свою дозу суррогатного кофе, я вдруг решил принять брошенный вызов и сделать портрет кого-нибудь из моих знакомых. Выбор отнял у меня довольно много времени, знакомые все до одного казались мне людьми неинтересными. Наконец, я остановился на Владо как на наиболее колоритной фигуре.

Владо заглянул проведать отца одним ранним летним утром и забыл уйти. Старик, разумеется, разрешил ему остаться у нас, но мы, ничего не зная об этом, целый день ждали, когда он уйдет. Вместо этого он расположился в кухне на топчане, переночевал там, а на следующий день принес и оставил в кладовке свое имущество: два ободранных чемодана, набитых книгами и перевязанных веревками. К нашему разочарованию, книги были такие же скучные, как и сам Владо – не романы Жюля Верна, а классические пьесы, напичканные признаниями в любви и тирадами героев, полными благородного негодования.

Владо был актером. А точнее – актером-неудачником. Говоря «неудачником», я вовсе не намекаю на его бездарность. Через много лет, после того как он исчез с моего горизонта и я позабыл о его существовании, он объявился, представ передо мной в своем неизменном черном костюме, в галстуке-бабочке, с накрахмаленным, но посеревшим от стирки воротничком и невыразительным, словно тоже накрахмаленным лицом человека без возраста. Это было уже после революции 9 Сентября, я работал тогда на радио. Владо вошел ко мне в кабинет как старый знакомый и сообщил, что его приняли в радиотеатр. Закончив деловую часть визита, он умолк и остался сидеть у окна, вперив взгляд в пространство и, очевидно, по старой привычке забыв, что нужно уйти. От других подобных субъектов Владо отличался неоценимым преимуществом – его присутствие не тяготило. Он умел неподвижно и молчаливо сидеть где-нибудь в углу, так что его просто переставали замечать.

Я с головой ушел в редактирование очередной рукописи, но вдруг у окна послышалось легкое покашливание – так теноры обычно прочищают горло, давая знать, что сейчас последует ария.

– Хочу попросить тебя: дай мне что-нибудь для декламации… Но что-нибудь этакое, понимаешь…

«Понимаю, такое, что поразит весь мир», – подумал про себя я.

– Видишь ли, всю жизнь я был в тени… Нет, я не жалуюсь, в этом тоже есть свои положительные стороны. Чем больше ты в тени, тем меньше тебе завидуют… Но если всю жизнь у тебя не было шанса сделать хоть что-то… Ты ведь понимаешь?..

Чтобы показать, что мне все ясно, я взял со стола одно стихотворение и протянул его Владо. Стихотворение было не мое, а Беранже. И хотя мой перевод был далек от совершенства, старый актер пришел в восторг. Через неделю он уже срывал с ним бешеные аплодисменты. Теперь не проходило и дня, чтобы Владо не заглянул ко мне в кабинет и не осведомился, не перевел ли я еще что-нибудь из Беранже. Визиты его стали столь частыми, а просьбы – столь настойчивыми, что пришлось перевести еще одно стихотворение, потом третье, четвертое, пока не набралось на целую книжку. Эта книжка ничем не обогатила мое творчество, но стала благодатной почвой для творческой деятельности Владо. Он поистине достиг виртуозности перевоплощения, и его невыразительное гладкое лицо превращалось в арену страстей, которые, как мне казалось, раньше были ему совершенно чужды. Он великолепно владел мимикой и интонацией, необходимыми ему, чтобы изобразить карьериста, подхалима, доносчика, хищника, скрягу и прочих подонков. Преображался он с такой страстью, будто хотел отомстить тем, кто всю жизнь унижал и топтал его.

Разумеется, Владо был артистом старой школы и в погоне за выразительностью иногда «переигрывал», но его немного старомодный стиль как нельзя лучше соответствовал пафосу Беранже. Так на закате жизни актер-неудачник смог порадоваться своей первой и последней нешумной славе.

Но это произошло позднее. А в то время, о котором идет речь, Владо был всего лишь неудачником и безработным. Раз или два в неделю, тщательно вычистив редингот, он отправлялся в Народный театр – вот уже много лет он надеялся, что его примут туда на работу, если откроется вакансия. Но вакансия все не появлялась, и после очередного похода артист возвращался на кухню, повязывал поверх редингота фартук и садился чистить картошку. Чистка картошки входила в обязанности домработницы, но Владо считал своим долгом помогать по хозяйству и потому вносил свою лепту в поддержание чистоты. Он протирал пол намотанной на длинную палку влажной тряпкой. Артист сам придумал это приспособление, чтобы не испачкать свой черный редингот, с которым не расставался.

Вне этих хозяйственных дел его присутствие в доме было почти незаметно. Съежившись, стараясь занять как можно меньше места, он часами молча сидел в углу, чтобы не напоминать о себе, и, даже когда его усаживали за общий стол, всегда жался в уголок и держал тарелку на коленях. Привычку стоять в стороне, не мешать, не попадаться лишний раз на глаза выработала у него жизнь. Испытав в ней много разочарований, он инстинктивно старался избегать толпы. Это было естественно в его положении, хотя, казалось бы, человек с его профессией должен постоянно стремиться быть на виду, в центре внимания, выделяться не только на сцене, но и в быту. В те годы многие артисты носили большие широкополые шляпы, черные бабочки – вместо галстуков, в ресторане, чтобы все заметили их присутствие, заказывали бутылку вина громогласно, трубно играя интонациями. И если Владо было чуждо стремление выделиться, то, вероятно, потому, что он слишком редко занимался делом, связанным с его профессией, и еще потому, что слишком часто на него обрушивались удары судьбы.