Дорога в мужество - [12]

С окопом управились до захода солнца. Выровняли дно. Чуркин вытер лицо подолом гимнастерки:

— Шабаш, гвардия. Кто за ужином охотник? Давай-ка, золотой блондин.

Сергей, расслабившись, прислонился мокрой спиной к прохладной стене окопа, рядом с Лешкой-греком и Асланбековым. Женя особнячком присела на бруствере, задумчиво поглядывая на дорогу, подкидывала и ловила камешки, как это делают, играя, дети. Чуркин, сполоснув руки из котелка, опустился на прохладную землю в двух шагах от нее.

— Не хуже парней лопатой владеешь. Сноровисто, как заправский землекоп.

— Не впервой.

— И побиться, вижу, довелось. Где же, в каких землях мотало?

— Сперва под Сталинградом, потом шагала до Ростова. На Миусе ранило. Не пустил он нас дальше…

— Н-да… А сама из каких местов?

— Из Донбасса.

— Шахтерская дочка, стало быть?

— Нет, из совхоза.

— Ну это все равно.

Лешка-грек тронул Сергея за плечо, показал руки:

— Гляди, сплошной пузырь… А что же завтра будет? Вот елки-моталки…

— Порыдай — полегчает, — с досадой сказал Сергей.

Теперь ему было не до Лешкиных и даже не до своих рук. На бруствере сидела девушка, точно такая, какой он представлял ее в мечте, глубоко от всех затаенной. Он знал: когда-то она придет, и сегодня, едва увидев Женю на бруствере: «Привет героям-артиллеристам!» — понял: пришла — так сразу беспокойно и радостно забилось сердце. Сейчас, украдкой поглядывая на нее, он был уверен, что видел в грезах и эти черные волосы, и округлые матово-белые щеки с крохотными веснушками ближе к переносице, и синие глава, охваченные полудужьями темных и тяжелых ресниц.

И все-таки он, наверное, ошибся…

В своей стираной-перестираной гимнастерке с медалью повыше карманчика, в истоптанных сапогах, эта девушка пришла из того мира, где он, Сергей, еще не бывал, пришла не к нему. «Замри, мальчик, и вида не подавай. Люди засмеют…»

Вернулся Суржиков с ужином. Сразу оживившийся Чуркин выхватил из-за обмотки завернутую в бумагу ложку, рассыпал, смеясь и подмигивая, словесную дробь:

— Ай да славно кашкой запахло! Повеселимся с устаточку! Спасибо тебе, Константин, удружил и донским, и воронежским. Ну-с, молодая гвардия, садись чинно, благородно, есть да пить — тоже святое дело. Женя, давай-кось, вступай в права, будь у нас хозяйкой.

— Погожу немножко. Сержант не вернулся. Вдруг не понравлюсь, прогонит… — потупилась Женя и покраснела. — Какой он у вас? Прогнать может?

— Это тебя-то? Такую красавицу? Нет, милая, сержант у нас сто сот стоит. Молодчина наш сержант. Ну, Костя, давай ты уж до конца, да чтоб всем поболе…

Ели дружно и весело. Чуркин так и сыпал шутками-прибаутками. Чище всех выскоблил котелок, спрятал ложку за обмотку, посоветовал Суржикову:

— Порцию сержанта газеткой прикрой да в шинель заверни, может, и поспеет на теплое. И чаек упорядкуй. В нашем солдатском житье чаек — тоже манна небесная. Это сразу намотайте на ус…

Суржиков растерянно взглянул на Сергея, потом на Чуркина.

— А ведь заворачивать-то — нечего…

— Как? — опешил Чуркин. — Неужто все свертели?

— Выходит — свертели…

— Стыд-то какой… Командира подчистую голодным оставили. Вот так постарались… Видала, как мы умеем? — бросил Жене сконфуженно. — Ай-я-яй, людям сказать — с ног до макушки осмеют. Ты что же, рыжий блондин, до семи считать не могешь?

— Не знаю, как вышло, — пожал Суржиков плечами.

— Ай-я-яй, про командира забыли… Знатно!.. — Чуркин вскочил, охая и вздыхая, сполоснул чаем котелок, зашагал к кухне.

6

На позиции там и сям горбились холмики земли. Четыре, по квадрату, — окопы для орудий; в стороне, на север, — командный пункт, окопы прибора и дальномера; на отшибе — землянка-кухня.

До нее оставалось шагов полсотни, когда Чуркин, подняв голову, замер вдруг. Впереди, удаляясь наискосок, от бочки с водой к прикухонному навесу шла женщина с полными ведрами. Шла, чуть запрокинув светлую голову, плавно покачивая бедрами, такая вся знакомая, что у Чуркина дыхание занялось от радостно-тревожного предчувствия: нет, не пропала навеки его Анюта в тот страшный первый день войны. Детей схоронила да и скрылась в белый свет, чтоб никогда не встретиться с мужем, никогда не увидеть в глазах его неумолимого укора. А судьба-то опять свела невзначай… Да и зачем было прятаться? Ему ль не понять ее материнского горя, он ли не знает, сколько душ людских исковеркала, сколько сердец разорвала война?

— Аня! Анюта!

Остановилась враз, будто пригвоздил ее к земле, знакомо плечом повела, обернулась:

— Уже сивой, а тоже Анютами бредишь. Эх вы, мужичье…

И обличьем круглолица, и глазами смахивает, а ведь не она.

— Извиняй, девка, ошибся я. Больно уж ты на мою жену похожа.

Горбясь, повернулся и пошел прочь.

— Ко мне-то небось за делом приходил?

— Ах, да… Ребята, понимаешь, бестолково разделили…

— Ну так вернись, помогу тебе, горемычному, нерасторопному… — В лучистых глазах поварихи заплясали озорные бесенята. — А ты тем времем приглядись, может, я и не уступлю твоей Анютке.

— На смотрины время нужно, а у солдата его — кот наплакал. Сыпь кашу-то…

Она засмеялась, ленивой поступью, намеренно вся напоказ, отошла к столу.

— Анютку-то ай потерял? Или сама сбежала?