Дорога сворачивает к нам - [24]

Жили мы у самого-самого леса, но лес не всегда шумел. А дорога почти не смолкает. Иногда, правда, выдастся тихая минутка. Даже не по себе, когда шума нет — до того привыкли. Немного погодя снова слышно громыханье, рев машины или стрекот мотоцикла. Мотоциклов много, они гудят, как майские жуки. А ночью лучи света, которые раньше скрещивались где-то в поднебесье, отсчитывают стволы деревьев, наши спящие избы…

Лето нынче очень жаркое, пить хочется в дороге, и шоферы, и пассажиры бросаются к колодцам. Никогда не слыхала таких похвал гургждучайская вода. Мы понятия не имели, что наша вода какая-то особая, чуть ли не целебная. Иному проезжему чистой воды недостаточно, смотрит, где тут чайная или буфет. Но их, как вам известно, нету в Гургждучай. Другое дело, если просят молока продать. У нашей коровы — это вам каждый скажет! — особенно хорошее, жирное молоко. Даром, что ли, я пасу ее по лучшей лесной траве? Так что наше молоко нарасхват идет. Мама довольна, что не надо в Гургждай на молочный пункт нести, время тратить.

Иногда ночью нас будит стук в окошко. То дорогу спросят, то помочь — в канаву угодили… Первое время отец вздрагивал, когда нас будили ночью, и не сразу отзывался. У него даже голос перехватывало… Я, кажется, уже рассказывала, что они с матерью не забыли те ночи, когда кругом бандиты шатались… Однако вскоре отец привык, а помочь никогда не откажет.

— Человек человеку обязан помогать, — говорит он матери.

А та ругает отца, зачем он до зари мучился с увязшим автомобилем.

— Представь себе, что ты в дороге и с тобой беда стряслась?

— Со мной? Куда же нам ехать?

— Поедем и мы, поедем! — почему-то весело отвечает отец, хотя сам только что вернулся, весь мокрый от росы, и уезжать из Гургждучай, сколько я знаю, никуда не собирается.

Когда одному не справиться, отец иной раз и соседей на подмогу зовет, но Шаучукенас сам не трогается с места и Эле запрещает. Я знаю, Эле пошла бы. И я бы пошла с отцом, но меня не берут ночью.

И другие соседи уже не пугаются, когда за окошком вдруг появится незнакомое лицо, послышится чужой голос. Только Ляксандра никак не мог привыкнуть — и не потому, что не забыл те страшные ночи… Улыбаться перестал — не выставляет больше свою белую дощечку.

Шаучукенас даже собаку привязал в другом месте. Теперь его злой серый пес бегает, высунув язык, у калитки, упираясь передними лапами в забор. Ляксандра божится, что ночью кто-то залез в его огород за огурцами. Он-де погнался за вором, да разве догонишь, если воры теперь на колесах… Никто не верил россказням Шаучукенаса. Как будто в темноте нащупаешь огурец! Скорее всего, он говорит это, потому что ему воды жалко. Оказывается, моторам не только бензин требуется, но и вода. Где за этой водой остановятся? Возле дома, что побольше, где двор попросторнее. А чей дом и двор самые большие?

И стало жалко воды Шаучукенасу — еще ведро помнут, ворот колодезный сточится!..

— Ходят и ходят, — жалуется Ляксандра соседям. — Весь огород вытоптали.

Ходили по тропинке, в огород никто ногой не ступил — даст тебе Ляксандра топтать свою морковь да огурцы! И все-таки не «убытки» заставили Ляксандру привязать собаку в другом месте… Я знаю, но пока что не буду говорить…

У Ляксандры действительно прибавилось забот, когда пришла дорога, а вот для озорника Казюкаса наступила райская жизнь.

Раньше, если пропадет что-либо или грушу отрясут, во всем винили Казюкаса — «чертополоха», Казюкаса — «барсука». Все он да он. А теперь Казюкас валит беду на проезжих. Смеется, хитрец, кивая длинным, как хобот, носом. Не кто другой, он и лазил к Ляксандре в огурцы, если только в самом деле кто-нибудь лазил. Его и собаки не трогают — он для них первый приятель! А Ляксандре шофер померещился. Шоферов-то он пуще всех ненавидит, и я знаю почему…

Казюкас носится с мечтой — хотя вряд ли это настоящая мечта, — чтобы проехал грузовик, набитый велосипедными колесами. Одно колесо он где-то раздобыл. Скатится второе, и тогда он смастерит себе взаправдашний велосипед.

— Так ведь это все равно что украсть! — возмутилась я.

— Какая тут кража? — отмахнулся Казюкас. — Что с возу упало, то пропало! Дорога, как море, выбрасывает вещи… Слыхала про морских пиратов? Я тоже пиратом заделаюсь!

— Иди, иди, чертополох! — Очень не нравился мне его замысел стать пиратом. Плохо кончатся для него эти замыслы. — Какой же из тебя пират, если ты без оружия?

Чаще всего я рассказываю людям, что видела, слышала, что думаю, но иной раз и сама могу человека выслушать.

— Я без оружия? Хочешь, идем, покажу!

— Поди уж, поди, пыжишься, как индюк! Просто смех смотреть на такого хвастуна и задаваку.

— Вот увидишь! — Его маленькие, бегающие глазки загорелись. — В один прекрасный день грянет гром. Это я его устрою, гром этот!

Я вскоре забыла похвальбу Казюкаса. Бежала дорога. Бежала, как бесконечный фильм. Только смотри и смотри. Все новые машины, все новые люди мелькают, пыль все новых, дальних мест оседает в лучах закатного солнца.

Не только пыль стояла на дороге, рытвины которой дорожный мастер заложил ветвями, засыпал гравием. Острый запах бензина мешался с влажным дыханием леса, с запахом колосящейся ржи. Я полюбила этот запах. Когда пасу коров, нашу и Рочкене, все стараюсь держаться у опушки леса. А вдруг проедет такая машина, какой я еще не видывала? И вдруг выйдет из этой машины невиданный человек? Какой-нибудь герой, громивший немецкие танки на фронте или взрывавший вражеские эшелоны в тылу? А может быть, остановится отдохнуть, воды напиться поэт, который пишет детские книжки. Может, он сложит песню про Гургждучай? Одного поэта я люблю, так люблю, сама не знаю как. Теперь я уже толстые книги читаю, но помню все его тонкие книжки. Не знаю, как его фамилия, — длинная такая, простая фамилия, как у простых людей. Он написал и «Парад букв», и «Янтарики», и «Сказочный домик», и еще много-много книжек. Иногда вынырнет какая-нибудь его строка, и весь день звучит в голове, как бубенчики на лугу…