Дорога свободы - [57]

— А вы вступите в пай на одну треть?

— Я не банкир, — улыбнулся Эмери.

— У вас денег больше, чем у меня. На тот свет их с собой все равно не возьмете.

— Ничего, и на этом пригодятся.

— Пойдете на треть? Я гарантирую.

— Гарантируете? На что же вам тогда нужна моя треть?

— Так, для компании, — промолвил Уэнт. — В такую дурацкую историю я еще никогда не ввязывался.

— Вы ведь своих денег тоже на тот свет не возьмете?

— Это верно. Слушайте, Джексон, вы мне обойдетесь в три раза дороже, чем старый Осаватоми, а я еще не знаю, стоите ли вы как человек хоть половину того, что он стоил. Ну, да ладно, я дам вам чек на пятнадцать тысяч долларов. Не благодарите меня. С этим покончено. Лучше расскажите нам что-нибудь о себе.

Уэнт был человек разносторонний. После ухода Эмери он сидел еще почти до утра, беседуя с Гидеоном. Он курил свои длинные черные сигары, пил много коньяку. Кутаясь в халат, маленький человечек рассказывал Гидеону:

— Мне шестьдесят семь лет, Джексон, и я один на свете. Поэтому я больше смотрю назад. Когда я был в ваших летах, Гидеон, еще были живы солдаты революции. Тогда в Новой Англии жил крепкий народ. Вот вам тема для размышлений. Мы пришли сюда со словом божьим и божьим законом, с посохами в руках, лица наши были суровы, и мы ухитрялись добывать себе хлеб насущный на этой скалистой, неприветливой земле. Мы совершали великие дела, Гидеон. В наших молитвенных собраниях жила и дышала демократия. Древние пророки ходили среди нас, а когда в революцию наши фермеры и рыбаки шли в бой, сам господь-бог, живой и справедливый, глядел через их плечо. Теперь все это забыто. Я скоро умру, умрет Эмери, Уолдо становится стар, Торо живет отшельником, Уитьер спрятался от мира, Лонгфелло пишет всякий вздор. Где же вся наша слава? Этот бруклинец Уитмэн рычит, как дикарь, зато громко и всем понятно; есть и другие, а мы уже только сидим и созерцаем собственный пуп. В нас теплится лишь искорка былого огня. Старик Тэд Стивенс поступил правильно, уехав из Новой Англии в Пенсильванию. Но не забывайте: когда мы были сильны и молоды, мы совершали великие дела. Нашим гимном было: «Очи мои зрели пришествие господа бога». Ну, ладно. Пойдем теперь наверх...

Гидеон последовал за Уэнтом. Тот шел медленно, еле передвигая ноги от усталости; на площадке он остановился передохнуть. Они вошли в комнату его сына. Видно было, что в ней давно уже никто не живет. Тут были стопки книг, записные книжки, коллекция минералов, два совиных чучела, портрет девушки карандашом, клюшки для гольфа, пара индейских мокасин, искусно вырезанная модель шхуны.

— Он погиб в Вилдернесе, Гидеон, — сказал Уэнт, — на второй день боя. Мне рассказывал командир его роты. Мальчик был трижды ранен, два раза в руку, потом в голову, и все же остался в строю. Сотни раз, Гидеон, сидя внизу у камина, я думал о мальчике, я старался его понять, почувствовать, стать на его место, представить себе, почему он, израненный, истекающий кровью, полуживой, остался в строю. Вы молодой человек, Гидеон, но в вас что-то есть. Вы будете вождем своего народа. Поймите нас, Гидеон! Что бы ни случилось, не отрекайтесь от нас.

— Что бы ни случилось, — кивнул Гидеон.

— Хорошо. А теперь надо запаковать эти книги, все до одной. Его игрушки и детские книжки на чердаке, их вы тоже можете взять.

— Я не смею, — начал было Гидеон.

— Чепуха. Я уже целый год сюда не заходил. Образ мальчика я храню в сердце, этот хлам мне не нужен. А вам эти вещи могут пригодиться, и это для них самое лучшее применение. Если уж я решился дать вам пятнадцать тысяч долларов, то могу прикинуть еще два десятка грифельных досок и ящик с мелками. Вы мне только скажите, куда послать, а остальное я беру на себя.

Гидеон пытался благодарить его, он и на этот раз не позволил. Лежа в старинной кровати с пологом, в мезонине, где потолок косо спускался к освещенному луной окну, Гидеон долго думал обо всех удивительных вещах, которые ему пришлось увидеть; о том, какими разными бывают люди, независимо от цвета их кожи, и какими разными путями они идут. Это было его благодарственной молитвой: ибо не шума и суеты ищет радость — она приходит в тишине, неслышными шагами. Все на свете можно логически объяснить — все, кроме одного: почему некоторые люди — их, правда, немного — находят свое счастье и пищу для своей души в мечтах о всеобщем братстве?

На следующий день, прежде чем отправиться в Уорчестер к Джефу, Гидеон зашел в амбулаторию доктора Эмери. Но он не нашел здесь того вылощенного, учтивого джентльмена, с которым познакомился накануне; перед ним предстал деловитый ученый в белом халате, который вместе с двумя молодыми ассистентами принимал больных, переполнявших приемную и коридор. Эта часть Бостона напомнила Гидеону Нью-Йорк: лачуги, перекошенные дома, грязные улицы, нищета, бедно одетые ирландцы, итальянцы, поляки. Амбулатория Эмери помещалась в старом доме, недавно отремонтированном и выкрашенном сверху донизу в яркую кремовую краску. Гидеон сидел в кабинете, наблюдая за доктором. Перед ними стоял голый мальчик лет восьми с искривленными руками и ногами, с впалой грудью.