Дорога славы - [95]

– Кончай, Руфо. Мне больше не к кому обратиться. Я хочу, чтобы ты говорил откровенно. Я знаю, что советующий в вопросах брака должен говорить начистоту, без недомолвок. Во имя той крови, что мы пролили вместе, я прошу тебя дать мне совет. И, само собой, откровенно!

– «Само собой», да? В последний раз, когда я на это потел, ты был за то, чтобы вырезать мне язык. – Он угрюмо посмотрел на меня. – Но я всегда вел себя по-дружески, когда дело касалось дружбы. Слушай, я поступлю благородно. Говори, а я буду слушать… Если случится, что ты будешь говорить так долго, что мои натруженные старые почки застонут и я буду вынужден оставить ненадолго приятное твое общество… что ж, тогда ты неправильно поймешь меня, уйдешь надутый, и больше мы об этом никогда разговаривать не будем. Как?

– Годится.

– Слово предоставляется тебе. Начинай.

Я начал говорить. Я подробно изложил свою дилемму и упадок духа, не щадя ни себя, ни Стар (это было и для ее блага, а говорить о наших самых интимных моментах необходимости не было; по крайней мере, здесь все было в ажуре). Но я рассказал и о наших ссорах, и о многом другом, что лучше не выносить из семьи, я ДОЛЖЕН был это сделать.

Руфо слушал. Спустя какое-то время он встал и начал ходить взад-вперед с озабоченным видом. Однажды он пощелкал языком из-за тех, которых Стар привела домой.

– Не стоило ей звать своих служанок. Но постарайся забыть об этом, парень. ОНА все время забывает, что у мужчин есть чувство стыда, в то время как у женщин – лишь обычаи. Прости Ей это.

Немного позже он сказал:

– Не нужно ревновать к Джоко, сынок. Он даже кнопку забивает кувалдой.

– Я не ревную.

– То же самое говорил Менелай. Но не забывай оставлять место для маневра. Это нужно в каждом браке.

Наконец я умолк, рассказав ему о предсказании Стар насчет моего отъезда.

– Я ни в чем Ее не виню, и разговор этот выправил мне мозги. Теперь я могу протерпеть сколько надо, вести себя прилично и быть достойным мужем. Ведь она жутко собою жертвует, чтобы делать свое дело, и самое меньшее, на что способен я, это облегчить ее душу. Она так мила, мягка и добра.

Руфо остановился немного в стороне от меня, спиной к столу.

– Ты так считаешь?

– Я в этом убежден.

– ОНА СТАРАЯ МЫМРА!

Я пулей вылетел из кресла и кинулся на него. Сабли я не обнажал. Не подумал об этом, да и вообще не стал бы. Мне хотелось своими руками добраться до него и наказать его за то, что он так говорит о моей возлюбленной.

Он, как мячик, перескочил через стол и к тому времени, когда я покрыл длину комнаты, уже стоял за ним, держа одну руку в ящике.

– Нехорошо, нехорошо, – сказал он. – Оскар, мне не хотелось бы выбривать тебя.

– Выходи и дерись, как мужчина.

– Ни за что, старый дружище. Еще один шаг, и тебя отвезут на консервы собакам. Вот все твои торжественные обещания, твои мольбы. Ты кричал: «Без недомолвок». Ты кричал: «Говорить начистоту». Ты кричал: «Скажи прямо». Сядь вон в то кресло.

– «Говорить начистоту» не означает оскорблять!

– А кто тут судья? Что мне, представлять свои замечания на одобрение до высказывания? Не добавляй к своим нарушенным обещаниям еще и детскую алогичность. Ты хочешь заставить меня купить новый ковер? Я не оставляю себе ни единого, на котором убивал друга; от пятен я впадаю в тоску. Сядь в то кресло.

– А теперь, – сказал Руфо, не трогаясь с места, – послушай ты, пока я буду говорить. Или, если хочешь, можешь встать и уйти. В этом случае я могу оказаться настолько доволен от того, что видел твою рожу в последний раз, что дело на этом и кончится. А могу и оказаться настолько раздражителен от того, что меня прерывают, что ты мертвым упадешь на пороге, потому что у меня давно все кипит и готово перелиться через край. Выбирай, что тебе по душе.

– Я сказал, – продолжил он, – что моя бабка – старая мымра. Я сказал об этом грубо, чтобы снять с тебя напряжение, и теперь ты вряд ли слишком уж окрысишься на меня за все то обидное, что мне еще нужно высказать. Она стара, ты это знаешь, хотя, несомненно, по большей части, легко забываешь об этом. Я чаще всего забываю об этом и сам, хотя Она была стара и тогда, когда я малюткой пускал лужи на пол и гулькал от радости при виде Ее Мымрости. Она это и есть, ты знаешь. Я мог бы сказать «много повидавшая женщина», но мне нужно было этим треснуть тебя по зубам; ты отворачиваешься от этого, даже когда говоришь мне, как хорошо ты это знаешь – и как тебе все равно. Бабуля – старая мымра, танцевать мы начинаем отсюда.

А почему Она должна быть чем-то иным? Подыщи для себя ответ. Ты не дурак; ты просто молод. В обычных случаях для Нее открыты только два вида удовольствия, причем вторым Она насладиться не может.

Какой это второй?

Выдавать неверные решения из садистских побуждений, вот то, чем Она не смеет наслаждаться. Так будем же благодарны за то, что в Ее теле стоит этот безвредный предохранительный клапан, иначе все мы жестоко страдали бы до тех пор, пока кому-нибудь не удалось бы убить Ее. Милый ты мой парниша, можешь ли ты вообразить, какую смертельную усталость Она должна чувствовать от большинства всего, что Ее окружает? Твой собственный пыл угас всего лишь за несколько месяцев. Представь себе, каково должно быть год за годом выслушивать все те же старые унылые ошибки, не надеяться ни на что, кроме умного убийцы. Представь и будь благодарен за то, что она все еще находит удовольствие в одном невинном развлечении. Итак, Она – старая мымра. Без всякого неуважения я отдаю честь благотворному балансу между тем, чем Она должна быть, чтобы хорошо делать свое дело.