Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. — Маленькие повести - [47]
— Еще бы!
— Ваши люди тоже пойдут. Вот — хозяйкой при них. Ведь на чем захочешь, на том и поставишь. Все в твоих руках.
Засмеялась:
— Баба?!
Конечно, он не говорил всерьез. Наверно, его подмывало вывести ее на чистую воду. Она взялась рукой за щеку.
— Не смею я. Ничего не смею. Сенные девчонки — каждый день все одни смешки, тары–бары про одно и то же: чего они видели, чего знают? Дуры! Лотошат — точно кашу не прожуют. Скоро и я так… забуду, как речь вести. А выйдешь — то ли человека встретишь, то ли росомаху. Максим смеется: явись Христос к росомахам, доныне бы царствовал, не распяли бы, лесной зверь — самый лучший человек… Так и живем — против неба на земле.
Они сидели на пригорке, среди урмана, подступавшего к городку. Она пришла, как всегда, внезапно, за ней — сенная девушка с кошелкой. На Руси бы дело неслыханное, а здесь, на Чусовой, еще нету, не выстроено, видно, для нее теремов.
Вначале шли розно, он поодаль, она болтала и смеялась с девушкой. Смело шла в глушь. Попадались по пути зола костров, обломанные ветки, будто кто–то ломился напролом. Крестьянские девушки и бабы, забредя с лукошком в этакую недобрую дебрь, не решались даже аукаться и уносили что есть мочи ноги.
Она не боялась…
— Ягод сбери, — приказала девушке, совсем молоденькой, явно было — преданной своей госпоже.
— Измараешься, — остерег Гаврила, когда она выбрала место сесть.
Не ответила, села. Спелая коса двойным венком лежала на ее голове. Ни серег, ни румян, ни белил. Гаврила видел, как ровно опускалась и поднималась ее пышпая грудь. Красота лица ее казалась ему неправдоподобной. Высока была почти по–мужски; и это изобилие тела непонятной женщины также подавляло его.
— Против неба на земле, — еще раз протянула она. — И про наши места, про Камень, тоже ведь только от тебя, от гулевой головы, и слышу. От своих, выходит, не от кого.
Точно и не говорила сама о реках–морях, о шатре Кучума, о златых верхах, до которых не досягнет птица!
— Дурье! — осудила она и тут же похвалила: — А про горушку–облак, про самоцвет с полымем и дымом — хорошо ты… А еще?
Так всегда бывало. Усевшись, велела: «Слушаю, начинай». Слушала внимательно, ей он рассказывал и такое, чего не умел рассказать товарищам. Когда заканчивал, ненасытно требовала: «А еще?» Но вдруг перебивала своим, неожиданным. Говорила складно, но всегда будто пробуя, примеряя — для чего–то впредь, — как оно получается. Сидела рядом, а уже словно неведомо где; и он с болью и обидой ощущал, что должен все время приманивать ее былью и сказкой и еще тешить чем–то ему непонятным, чтоб не ускользнула вовсе.
Вдруг вспомнила о Семене Аникиевиче (Гаврила и не думал спрашивать):
— Дядя что? К дяде зелен змей повадился. Гроб завтра, а ему в мыслях только одно: зелен змей. С утра пьяп, а вечером и руки поднять не может — лоб перекрестить. Никите Григорьевичу прямо мерзит это. Знал бы ты, како–ой он — Никита Григорьевич! — опять протянула она задумчиво. — Один он и есть. Один на всю Пермь. Нету других таких… А Максим Яковлевичу я и дорогу бы рада заказать на ту, дядину половину.
И тут мысли ее снова перескочили:
— А он мне, Максим, всё утешения. «Савушка…» — говорит. Выдумал, будто я царица Савская, про которую у попов в Библии писано, что с Соломоном–царем она; так и зовет Савушка. А то еще кликнет: «Радуница!» Знаешь, это когда русалок, мертвых душ поминают. Выдумщик… «Савушка, говорит, не скучай, вот погодь, болярин князь–воевода приедет, как свою епархию… воеводство то есть, объехать решится, забава тебе будет. Али мы к нему в Чердынь». Али что… Жди да погодь. Утешенья… Обещает: «Да я тебя, жар–птица, и на Москву свезу». Как во сне это — попасть в Москву…
— А я тебе на что? — с нежданной злостью сказал Гаврила. — На что тебе? Любопытствуешь? Тоже забава?
Чуть дрогнули, как бы удивленно, ее извитые ресницы.
— Вот ты как… Тогда, в верхней горнице, и не приметила тебя. Приметила только, что уставился какой–то… Прямо как крапивой ожег, без стесненья, без вежества всякого… Ты то есть. А теперь… Гляди, гляди, Гаврюша. Сколь хочешь, гляди. Сама дивуюсь: отчего стало так между нами? И не слышу в себе ответа. Как услышу — беспременно тебе перескажу. Мало тебе? Все мало? А что псарям меня отдадут, если дознает кто, кок мы с тобой сидим тут, — мало тебе?
— Что ты? Кто отдаст тебя? Красоту такую…
Она неприметно, мимолетно улыбнулась. И вдруг заспорила с тем, чего вовсе и не было в словах Гаврилы.
— Дикие вы, страшные, говоришь? А пущай дикие, пущай страшные. Не видала таких… как ваши, как ты… Ну и смотрю. Будет с тебя и такой причины! Да какой ты дикий? Прикажу: «Влезь на дерево, гнездо разори, птенцам головки скрути — хочу», — ведь влезешь? Вот… Да постой, ты и сам признавался, — по какой–то своей, ей одной ведомой ниточке разговора опять изворотливо вильнула она, — признавался ты: пред тобой я — нужна тебе; а нету меня — и не вспомнишь даже.
Поднялась, малое время ее вышло, кликнула девушку, оправила платье, — из–под подола мелькнула над низким сапожком, надетым по–простому, на босу ногу, молочно–белая икра с черными волосками на ней.
15
Палеонтологическая фантастика — это затерянные миры, населенные динозаврами и далекими предками современного человека. Это — захватывающие путешествия сквозь бездны времени и встречи с допотопными чудовищами, чудом дожившими до наших времен. Это — повествования о первобытных людях и жизни созданий, миллионы лет назад превратившихся в ископаемые…Ряд публикаций забытой палеонтологической фантастики в серии «Polaris» продолжает книга В. Сафонова «Победитель планеты», переиздающаяся нами впервые за 80 с лишним лет — поэтически написанное научно-художественное повествование об эволюции жизни на Земле.
В суровые годы Великой Отечественной войны в издательстве «Молодая гвардия» выходили небольшие биографические книжечки о прославленных наших соотечественниках. Они составляли серии «Великие русские люди» и «Великие люди русского народа», заменившие на время войны серию «Жизнь замечательных людей». В год празднования сорокалетия великой Победы издательство ознакомит читателей с некоторыми из этих биографий.
Нартов, Кузьма Фролов, Черепановы, Иван Батов… Этих людей объединяют два обстоятельства. Все они были талантливейшими русскими самородками. Жизнь и деятельность каждого из них находились в тяжкой зависимости от духа и смысла крепостной эпохи.Настоящее издание посвящено жизни и творчеству выдающихся русских мастеров.Из серии «Жизнь замечательных людей». Иллюстрированное издание 1938 года. Орфография сохранена.
Александр Гумбольдт родился за двадцать лет до Великой французской революции, а умер в тот год, когда вышли из печати начальная часть книги «К критике политической экономии» К. Маркса и «Происхождение видов» Ч. Дарвина.Между этими двумя датами — целая эпоха, эпоха величайших социальных и промышленных революций и научных открытий. В эту эпоху жил и работал Александр Гумбольдт — ученый огромного размаха — по своим научным интересам, по количеству сделанных открытий и выпущенных трудов, должно быть последний энциклопедист в науке.Великий натуралист был свидетелем заката естествознания XVIII века и рождения и расцвета естествознания новой эпохи.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.
На примере работы одного промышленного предприятия автор исследует такие негативные явления, как рвачество, приписки, стяжательство. В романе выставляются напоказ, высмеиваются и развенчиваются жизненные принципы и циничная философия разного рода деляг, должностных лиц, которые возвели злоупотребления в отлаженную систему личного обогащения за счет государства. В подходе к некоторым из вопросов, затронутых в романе, позиция автора представляется редакции спорной.
Сюжет книги составляет история любви двух молодых людей, но при этом ставятся серьезные нравственные проблемы. В частности, автор показывает, как в нашей жизни духовное начало в человеке главенствует над его эгоистическими, узко материальными интересами.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Маленький человечек Абрам Дроль продает мышеловки, яды для крыс и насекомых. И в жару и в холод он стоит возле перил каменной лестницы, по которой люди спешат по своим делам, и выкрикивает скрипучим, простуженным голосом одну и ту же фразу… Один из ранних рассказов Владимира Владко. Напечатан в газете "Харьковский пролетарий" в 1926 году.
Прозаика Вадима Чернова хорошо знают на Ставрополье, где вышло уже несколько его книг. В новый его сборник включены две повести, в которых автор правдиво рассказал о моряках-краболовах.