Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. — Маленькие повести - [27]

— И ты пойдешь?

— Я? — отозвался Антипкин дед. Деды часто отвечали один вместо другого; они так привыкли не отделять себя друг от друга, что иной раз и вопрос, обращенный к одному из них, принимали за общее достояние. — Нет, чего мне, я тут, у светлой воды, посижу, пораздуматься хочу, разбередил ты меня! Может, и пособлю кому аль наставить кого понадоблюсь…

— А я пойду, — объявил Мелентий, — он и мне погадает, не откажет, я те говорю, нечистый дух! .

Взбирались по крутизне. Дед сопел. Вела Клавдия. Она и здесь легко касалась земли, только чуть приподнятое плечо и обрисовавшаяся под этим приподнятым плечом линия тела, с упругой выпуклостью бедра, обличали усилие, которое она делала при трудном подъеме.

Была поздняя весна с долгой вечерней зарей, с темнеющей уже от наливающего ее сока заглохшей зеленью по буеракам и первым цветом черемухи. Высоко на круче рвал ветер, перемахнувший через светло–оловянную в этот час Волгу из неоглядной пустынно–лиловой шири на том берегу. То был один из семи ветров, которые, как верили волгари, рождались в холодных, еле отогретых после зимней стужи пустошах, чтобы дуть, не зная отдыха.

Туча с дымно–желтоватым отсветом, с лохматыми закраинами и простертым вперед, точно шарящим отростком затмила свет зари, всползая на неприютное небо.

Клава придерживала косынку кончиками пальцев, рукав соскользнул с ее отставленной руки, открыв круглый розовый локоть, из–под косынки, трепещущей по ветру, выбивались рыжеватые завитки волос.

Гавриле почудилось вдруг: пройдут годы, много годов, но не может быть, чтобы сила их была сильнее вот этой будто летящей женщины. И молодое, упруго и гибко покачивающееся тело, гордо и страстно поднятая голова с завитками волос над тонкой кожей шеи — в последнем, желтом, бьющем из–под тучи свете — останется навсегда безотменно, неразрушимо.

Он непроизвольно прижмурил глаза, чтоб сберечь то, что увидел…

Клавдия вела торопливо. Она плохо встретила деда Мелентия. Но он непреклонпо стал на своем: Гаврила пойдет только с ним. Она смирилась и заторопилась.

Куда? Даже тропки не было. За гребнем кручи пряталась лощина. Какой–то сладковатый дух застоялся в ней. Тысячелистник хватал за ноги мягкими лапами. Стая птиц вилась в сумерках над падалью.

— Иосафатова долипа, — сопя пробормотал премудрый Мелентий Нырков.

— Чего? — спросил Гаврила.

— Надо тебе… Ко всему, как смола, липнешь.

Неохотно объяснил, что это та долина, где кипят котлы для грешников. Похоже, что старый Мелентий сам вовсе не был уверен в своем объяснении.

Глухое эхо перекатило обрывок какого–то из его слов; люди замолчали.

Но кому жить тут? Трава, где склон опять пошел вверх, примята. Воткнуты палки, на них два горшка донцем кверху и две насаженные воропы, уже почти. расклеванные.

Клавдия забежала вправо. Робко позвала. Никого. Не расступилась земля. Тогда, держась руками за обрывистый выступ склона, приникая к нему, она скользнула в темную впадину за ним. Там чернела пещерка или скрытый лаз. И ннкого.

Человек появился внезапно. Он, верно, пришел со стороны, как и его гости. Выглядел он не так звероподобно, как можно бы ждать от пещерножителя. Пронзительно посмотрел (были прозрачные сумерки), задержал взгляд на деде Мелентии, почти не глянул на Клавдию, рукой указал — ожидать.

Из лаза послышалось его невнятное бормотание. Лучинка осветила казан, войлоки, грубый крест, овчину. Человек вынес лучину, разжег приготовленный костерик, заполняя слух людей своим непонятным бормотанием. Когда он склонился, на огне блеснули красные, кроличьи глаза.

Позвал. Клавдия встрепенулась. Он отстранил ее, лицо повернул к Ильину.

Что же такое началось? Гаданье? Человек смотрел в казан, где булькала вода, и опять вонзал свой воспаленный взгляд в казака. Тогда басовитое, тетеревиное бормотание его прерывали слова, он говорил будто то, что видел в казане. Видел он донскую станицу и девушку Найдёнку, истомленную. И мать, Махотку, — вдову мужа мертвого и мужа живого, к которой в перекошенную на ржавых петельках дверь низкой хатенки скреблась старость. И богатые курени в вишенье и подсолнухах — казаков, вернувшихся со служб. Потом будто пелена скрывала от него все, он вскакивал, плел, наступая на людей, свою невнятицу. Булькала вода, он вглядывался и видел Гаврилу на персях, на персях у батьки. Ох, счастливого Гаврилу, ох, излюбленного изо всех у батьки.

А из кого же — изо всех — излюбленного?

— Знаешь ли, Гаврила, семью свою, семью батькпну, сынов его и чад? Вон она, гляди, ух и выросла, ух и раздалась широко вдоль да по бережку да Волги–речки. С укромов вышла на лужки, из трясин — на просторы. Вот он как богатеет, батька, под руцей господней! Мысли его — злата дороже, ноне они не тайные, открытые, злата не таит богач, златом гордится. Ведаешь ли те мысли? Еще расти семье! Вдесятеро!

— Ведаю…

— А как же? Во и тебе расти с ней, излюбленный. А ведаешь ли, где батька, куда гребет он, куда парус правит, в усть какой речки гостинец готовит?

— Не сказывался мне…

— На полдень поклонись! На полночь поклонись! А и на заход солнечный, к запорогам. Одного батьки семье поклонись! Его, Поволжского… Повольского! Сочтешь ли ее, семейку–то? Считай! Грядущий день твой там!