Дорога на Киев - [10]

— И потому как ты о ней догадываешься, тебя выпускать живым нельзя, — закончил я за него.

— Верно. Я ему нужен только для того, чтобы указать, куда золото с драгоценными каменьями перепрятал. Даже ежели соглашусь служить, доверия мне не будет, все одно убьют; а коли не соглашусь, тогда пытать станут.

— Выходит, что посадник своих степняков на грабежи посылает, они же и весь мою сожгли.

— Выходит так. На неподкованных лошадях и с их стрелами, чтобы думали на настоящих степняков, а не на прирученных. И вот тебе еще одна загадка: зачем посаднику отборная дружина и крепко укрепленный город, коли он собирается Владимиру верно служить, а не земли окрестные подчинять? Стало быть, выбираться нам отсюда надо, а не выберемся — смерть лютую примем.

— А как выбраться?

— У меня засапожный нож остался. Я его, когда нас вели, поглубже в сапог протолкнул. Эти дармоеды даже обыскать как следует не смогли. Смерд смердом так и останется, будь он хоть в личине князя, хоть стражника городского. Попробуй достать.

— Чего же ты сразу не сказал? — возмутился я.

— Чтобы ты учился на себя надеяться. Давай, работай.

Вначале я, повернувшись спиной, ощупал мягкое голенище. Рукоятка оказалась у самого края, хотя Данило пытался перед входом в терем затолкать ее поглубже. Я попытался взяться за нее, но сапоги были узкие, а ноги у Данилы — что твои дубовые столбы, и рука на пролезала. Тогда, уцепив рукоятку двумя пальцами одной руки, второй принялся кое-как спускать голенище, и хотя пальцы затекли и почти не слушались, ухватился покрепче и начал вытаскивать. Два раза нож выскакивал из плохо слушающихся пальцев, приходилось все начинать сначала. Наконец, получилось. Я тут же распилил ремни на руках, разрезал на ногах, принялся за Данилу и даже в полутьме увидел, что на запястьях у него от попыток разорвать ремни отпечатались кровавые рубцы.

Освободившись, долго разминали затекшие конечности, осматривались, хотя осматривать было нечего. Темница представляла из себя тесную, высокую земляную каморку с оконцем под потолком, через которое поступал свежий воздух. В углу пол устилал тонкий слой соломы. Забравшись на плечи Даниле, я выглянул в оконце. Оно было пробито в каменном фундаменте терема и прикрыто кованой решеткой, нижний его край находился вровень с землей. Окно было недостаточно большим, чтобы в него можно было пролезть, да и будь оно попросторней, сбежать незамеченными вряд ли удалось, потому что выходило оно на задний двор, где готовили съестное, толклась дворня, отроки и гридни.

— Худо дело. — Я рассказал Даниле о том, что увидел. — С той стороны, если постараться, выдернуть решетку можно.

— Стало быть, будем думать, как попасть на ту сторону.

Он подошел к двери и стал барабанить ногой. Ответ оказался неожиданным: окно закрыли мягкие сапоги степняка.

— Чито стучишь? Конязь сказала до утра сидеть, думать.

Мы едва успели броситься в угол на солому, но потом я подумал, что при ярком дневном свете разглядеть, что мы освободились от пут, почти невозможно.

— Пить хочишь?

— Давай, — буркнул Данило.

— На!

Раздалось журчание и в оконце потекла дурно пахнущая струйка — хорошо что на нас не попал. На дворе захохотали — «шутка» степняка понравилась.

Данило зашипел от бессильной злости, да и у меня кулаки зачесались.

— До того, как они меня убьют, я их десятка два голыми руками передушу!

— Им тебя убивать нельзя.

— Тем более.

Мы уселись в угол и проговорили до вечера. Данило рассказывал о своих походах и подвигах, а мне и рассказать было нечего, я сидел и внимал. Бабка говорила, что умный человек все время учится, даже когда слушает. Я себя умным не считал, но слушать других любил. Когда надоедало, выходили в центр нашей ямы и начинали бороться. Один раз я даже положил его, наверное потому что Даниле было не до борьбы, я это чувствовал.

Ни еды, ни воды нам так и не принесли. Пару раз в окно заглядывал давешний тюремщик, издевался, а когда я пообещал, что самолично вырву и скормлю собакам то, из чего он нам воды налил, рассердился:

— Русская свинья! Я твою маму…

— Был ты моим папой, я бы тебя еще в колыбели задушил!

— Буду воеводой у здешнего князя — первого тебя на кол посажу! — пообещал Данило.

Видимо, такая возможность тюремщику пришлась не по душе, потому что он, ругаясь, отошел.

— Силу за собой чувствует, мразь. Мне бы с ним в чистом поле встретиться, я его одним мизинцем…

Я посмотрел на его сжатые до хруста кулаки-кувалды и ни на секунду не усомнился, что будь Данило даже с одним мизинцем, от степняка осталось бы мокрое место.

Прошло время, на дворе стемнело, говор и шаги стали утихать. Когда мы почти потеряли надежду, в оконце кто-то поскребся.

— Тихо! — послышался шепот Всеслава. — В тереме пируют, но во дворе все равно стража стоит.

— Где?

— У ворот, у крыльца и дворы обходят.

— Эх, меда бы сейчас? — мечтательно вздохнул Данило.

— Нашел время! У посадника перед смертью попросишь, — зашипел я на него.

— Да не нам, чудило, а страже подсунуть.

В окне я видел только силуэт Всеслава, но почувствовал, как он усмехнулся.

— Не один ты такой умный. Я бочонок уже выкатил. Как Медведица опрокидываться начнет — приду снова, а пока держите…