Дорога на эшафот - [54]

Но вряд ли «фон-капитан», как его меж собой именовал рядовой состав, подозревал о всех сложностях и великой силе русского площадного языка. Чаще всего он довольно однозначно повторял в адрес провинившегося: «курва, «шалава», «шельма» или «каналья». Но уж если он был очень недоволен кем-то из рядовых, то переходил на родную речь и из него так и сыпались незнакомые русскому уху словечки: «мист», «шайсе», «пиммель». Удивительно, но самое известное ругательство из немецких уст, швайн (свинья), Фонштоф не произнес ни разу, по крайней мере в присутствии Мировича. Может быть, знал о его расхожести и что солдаты наверняка поймут смысл сказанного. А может, ему просто хотелось уколоть побольнее, чтобы русские мужики, не поняв, о чем идет речь, мучились еще больше.

Иной солдат, впервые услышавший такие заковыристые словечки, не знал, как на них реагировать: некоторые растерянно улыбались, другие морщились, а третьи, зло щурясь и отойдя на почтительное расстояние от Фонштофа, цедили сквозь зубы: «Погоди, баталия начнется, мы поглядим, как ты у нас петухом запоешь, если тебе в зад русский штык на четверть войдет…»

Сам Мирович на правах побывавшего в сражении человека и получившего свой чин не зазря, был встречен ровесниками своими по роте, такими же подпоручиками и поручиками, если не с подобострастием, то с уважением. Некоторые даже обращались к нему по отчеству, спрашивали совета. В палатке с ним поселились Павел Ланской, Варлаам Косовский, ужасно стеснявшийся своего церковного имени, и Аркадий Раевский. Все они в разное время закончили, как и он, Сухопутный шляхетский корпус и в боях пока что не участвовали, но горазды были выдвигать собственные виды на схватку с неприятелем.

Вечером, после отбоя, лежа на своих местах, негромко выспрашивали Василия, чем сильны пруссаки и как нужно держаться в строю, если те по своей всем известной излюбленной тактике начнут свою «косую атаку».

– Да никакая она не «косая», – степенно отвечал Мирович, – а обычный немецкий клин. Только бьют они не в центр, а во фланг, где сомкнуты меж собой разные полки.

– Так откуда им это известно? – интересовался Павел Ланской. – Издали того не увидать, а ошибись они чуть, и все дело насмарку.

– Разведку шлют заранее или от перебежчиков узнают, – высказал предположение Варлаам Косовский.

– А что, много перебегают к ним? – спросил самый тихий и редко подающий свой голос Аркадий Раевский, принадлежавший к известному военному семейству, чьи предки служили чуть ли не при Дмитрии Донском. Но по его виду трудно было определить, что он вышел из военной семьи, поскольку вел себя скромно и даже застенчиво, словно боялся, что его кто-то одернет за неосторожно сказанное слово.

– По-разному, – неопределенно отозвался Василий. – В первую очередь стараются к пруссакам уйти те, кто из здешних краев на службу призван. Оно и понятно: тут у них и родня, и дома, и имения. Да и у Фридриха на службе много набрано из местных жителей. Так что они как бы к своим бегут…

– А наши, из русских, бегут? – хотел узнать досконально положение дел Ланской. – Им туда вроде как совсем не с руки.

– Бегут те, кого поймали на грабежах, но не казнили, а чином понизили, сквозь строй прогнали. Или начальство замордовало вконец. Но не все, понятно дело. Те бегут, но и там, говорят, долго не задерживаются…

– Куда же они деваются? – удивился Косовский.

– Да кто куда. Европа рядом, Малороссия опять же под боком. Ежели повезет, то как тот колобок: и от дедки ушел, и от бабки ушел…

– Я бы таких для острастки других перед строем на деревьях вешал, – горячился Ланской. – Он же, поди, присягу давал, с остальными из одного котла щи хлебал.

– И что с того? – спросил Раевский. – Мой дед три раза присягу давал и все разным императорам. Выходит, после восшествия другого он ту старую присягу нарушал? Или должен был умереть вслед за первым?

– Ну, ты, Аркадий, не за ту вожжу потянул, – не согласился с ним Ланской. – Там совсем другое дело, а тут – предательство, как ни крути…

– Чего в столице о войне нашей говорят? – поинтересовался Мирович, стараясь увести сослуживцев от споров такого рода, которые могут плохо закончиться для всех присутствующих.

– Не знаю, что в Петербурге говорят, а вот у нас в Киеве считают, будто бы ни к чему мы в нее ввязались. Для России она ничего не прибавит, – ответил Аркадий Косовский.

– Так вы, значит, с Малороссии? – приподнялся на своей лежанке Мирович и весь напрягся. – А Полтава далеко от Киева?

– Да нет, не очень, – с удивлением ответил Аркадий. – А кто у вас там? Родственники или просто интересуетесь?

Мирович не знал, что ответить. Ему не хотелось при молодых людях рассказывать об истории своей семьи, о том, как он очутился в Сибири, как и на ком женился и что не так давно он отправил жену и сына на Полтавщину. Поэтому он, словно только сейчас вспомнил о начале разговора, заговорил быстро и без остановок:

– Вы о пруссаках спрашивали, как они воюют. Так я скажу – с умом воюют, по стратегии и, не зная брода, не суются в воду, как у нас случается…

В палатке совсем стемнело, и он не разобрал, кто поддержал его, тихо сказав: