Дорога на Берлин - [6]

— Спасибо вам, ваше благородие, — произнес Евграф Семенович с достоинством, но вытягиваясь во фрунт, с манерой, обличавшей долгую военную службу.

— Не за что, любезный, — проговорил офицер низким трудным, немного глухим голосом, какой бывает обычно у чахоточных. Он все еще смотрел, слегка нахмурившись, на девушку, но вдруг, словно спохватившись, отвел глаза и сказал: — Что же мы стоим? Вы куда идете?

— Нам на реку Мью[3] надобно, — ответил Евграф Семенович. — На Мью? И мне туда же. Пойдем, пожалуй, вместе, Будем же знакомы: моя фамилия — Мирович, звать Василием. А ты откуда, любезный?

— Бывший сержант Углицкого полка, Евграф Семенов Микулин. Служил у покойного графа Александра Ивановича Румянцева, им же дарована мне вольная, и как из армии меня после ранения уволили, живу ныне в деревне Малиновке, Псковской губернии, вместе с сироткой моей Ольгой. А это вот, — он указал на молодого человека, который стоял насупясь, видимо, не очень довольный неожиданным знакомством, — дворянин Шатилов. Его усадьба с нашим домишком по соседству. Вишь, он с нами сюды приехал, чтобы беде нашей помочь. Он человек образованный, и здесь мы с Ольгунькой без него совсем пропали бы, воистину положи меня.

Мирович коротко поклонился Шатилову, ответившему ему таким же сухим поклоном, и обратился снова к Микулину:

— Какая же беда у вас, Евграф Семеныч? Может, и я чем полезен буду.

Тот в замешательстве посмотрел на Шатилова, как бы ища у него совета, но Алексей Никитич шагал, с преувеличенным вниманием рассматривая обгонявших их прохожих, и Микулин, поколебавшись, стал рассказывать:

— Деревня наша встарь принадлежала графам Румянцевым. А запрошлый год нынешний граф Петр Александрович, — может, изволили слышать? — продал ее генералу Пальменбаху. Генерал недавно нанял нового управляющего своими поместьями, господина Юлия Тагена. А Таген повстречал на улице Олюшку, и, видно, приглянулась она ему. Вызвал он меня: пусть, говорит, твоя дочь в услужение ко мне поступит. И она и ты в довольстве жить будете. Озолочу вас.

Ольга, которая все это время шла молча, вдруг с раздражением сказала:

— К чему вы, батя, все рассказываете? Господину офицеру вовсе неинтересно о том знать.

— Почему же доброму человеку не поведать? Он сам меня спросил. Так вот, ваше благородие, как отказался я сиротку мою на усладу господину Тагену в услужение дать, с того часу зачал он меня преследовать. Сперва зерно мое на мельницу запретил принимать, после заливной луг отрехал, которым будто я не по праву владел, после еще разные пакости учинил. И все твердит: сделай по-моему — и сразу богатым станешь, а не сделаешь — по-миру пущу. Совсем до нищеты уже довел, воистину меня положи. Алексей Никитич пробовал заступиться, да где там: во псковском суде супротив генерала Пальменбаха итти не решились, потому его, говорят, сам генерал Фермор весьма отличает, а полицмейстер и сам немец, уж он, конечно, своему мирволит.

— А Таген тоже немец? — с интересом спросил Мирович.

— Кто его знает! Бают, голландец, да, по мне, все они немцы. Покойный граф Александр Иванович, — царство ему небесное, — государыне напрямки сказал, что немцы в России всю власть забрали. Его в ссылку послали, а слово его справедливое. Так в те поры герцог Бирон всем заправлял, а ноне ведь дочь Петра Алексеича на престоле сидит. Неужли и теперь русскому человеку от немцев житья нет?

— Потише, Евграф Семеныч, — одернул расходившегося старика Шатилов, — наживете вы пущую беду своими разговорами. А вы, сударь, если впрямь помочь хотите, не присоветуете ли, где нам генерала Румянцева сыскать? Мы приехали сюда, чтобы просить его заступничества: в молодости он часто играл на руках у Евграфа Семеныча и, верно, не откажет ему помочь теперь. Да вот живем мы в Петербурге уже пятый день, а графа так и не видели. Говорят, он уехал, а когда вернется, никто не ведает.

— Что же! О графе Румянцеве я нынче же разузнать постараюсь, он в гвардии хорошо известен, — с готовностью ответил Мирович, — и, может быть, еще чем смогу угодить. Сделаю то с большим удовольствием.

Он говорил искренне, почти сердечно, и Шатилов с удивлением взглянул на него.

Они продолжали итти молча. Толпа вокруг уже поредела. Изредка, обдавая грязью пешеходов, проносились запоздалые экипажи. На пустыре бродили собаки, выискивая какую-нибудь поживу. Их было так много, что Ольга невольно поежилась. Мирович заметил это.

— Да, — произнес он, впервые обращаясь непосредственно к ней, — если встретиться с такой стаей ночью, то, пожалуй, не сдобровать. Я недавно в Москву ездил по служебной надобности. Попал в ночную пору на Яузу — и еле отбился от собак, хорошо, при шпаге был.

Шатилов и Микулин о чем-то оживленно говорили вполголоса. Мирович вдруг взял Ольгу за руку и заставил ее замедлить шаги.

— Слушайте, — сказал он, — я как увидел вас, так словно мечту свою узрел. Вы не бойтесь: я не обижу вас. И знаю: навряд мне доведется стать вашим другом. Я — несчастливый.

В голосе его звучала неподдельная грусть. Ольга тихо сказала, не отнимая руки, которую он все еще держал в своей:

— Отчего же вы несчастливы?