Дорога на Берлин - [59]
— Оставайтесь у меня, — сказал он, — посмотрите шармицель, а неровен час, так и дельце для вас найдется.
Алексей Никитич, радостный, вышел от Чернышева и тут же, пройдя всего сотню шагов, встретился с Емковым.
— Здравия желаем! — широко осклабился тот.
— Ты как здесь? Разве Второй Московский не у графа Тотлебена?
— У графа-с… Да, вишь, часть гаубиц генерал Чернышев к себе забрали. И бомбардиров, значит, с ними.
— Ты секунд-майора не видывал?
— Как же! Они в квартирмейстерской части графа Тотлебена находятся. Очень даже видел их.
— Что же, ты рад, что тебя перевели? Завоевался на том берегу!
— И еще бы воевал, да воевало потерял, — сдержанно усмехаясь, ответил солдат. — Нам как прикажут… А только, ваше высокобродь, как на духу скажу: мне под их превосходительством Тотлебеном воевать не столь сподручно.
— А что, не любо солдатам у него?
— Дураку что глупо, то и любо, — загадочно сказал Емковой. — Где уж солдату о том помыслить!
— Своеобычный ты мужик, — раздумчиво проговорил Алексей Никитич. — Дерешься ты, я знаю, славно, а начальников, видно, не уважаешь.
— Как можно, вашбродь! Если солдат начальство не уважит, какой же он солдат! Но опять же — и начальство разное бывает. А наш брат это все примечает, потому его шкура сейчас же и восчувствует.
— Так-то так, да, по-моему, на войне всем трудно: и солдату простому и воеводе.
Емковой равнодушным голосом сказал:
— Конечно. Хотя у солдатов особливое присловье есть: воеводой быть — без меду не жить… Дозвольте, однакож, вашбродь, итти: меня господин поручик послали. Счастливо: вам, вашбродь. И господину Ивонину в землю кланяюсь: о том ему, как свидитесь, непременно скажите.
Солдат откозырял и, четко печатая шаг, пошел от Шатилова.
На рассвете седьмого октября Чернышев двинул свой корпус к местечку Лихтенберг. Здесь проходила цепь высот, занятых отрядом Цеймера.
На своем правом фланге Чернышев поставил, для защиты от прусской кавалерии, кирасиров под командой Гаугревена и Молдавский гусарский полк. Им вскоре же нашлась работа. Пруссаки не опасались Тотлебена, уже обнаружившего свою неспособность к энергичной атаке, еще менее опасались они Ласси. Для них было ясно, что главную опасность представляет отряд Чернышева. Поэтому они решили атаковать его немедленно, пока не подошла к нему дивизия Панина.
День выдался хмурый, то и дело начинал моросить мелкий, скучный дождь. Артиллерийские кони с натугой тащили пушки, которые Чернышев также велел поставить на фланге.
В девять часов утра немного посветлело; ветер разбросал серую гряду туч, и в просветах показалось бледно-голубое, чахлое осеннее небо. И тотчас же, словно они ожидали этого момента, с холмов понеслись прусские кавалеристы.
Эскадроны принца Вюртембергского атаковали в образцовом порядке, ведя на скаку беглый огонь, быстро пожирая небольшое расстояние, отделявшее их от русских.
Заговорили русские пушки, картечь с визгом врезалась в ряды всадников, образуя в них большие бреши. Среди пруссаков началось замешательство. Принц Вюртембергский вынесся перед эскадронами и, хрипло выкрикивая какие-то неразборчивые слова, размахивая обнаженной саблей, поскакал вперед. Конная лавина устремилась за ним.
Шатилов, при первых же выстрелах поспешивший к месту боя, смешался с солдатами пехотного прикрытия при батарее и, раздобыв ружье, стрелял с колена. Он понимал, что две роты прикрытия не смогут отбить атаку столь крупных сил, но вместе с тем он был уверен, что Чернышев пришлет во-время подкрепление.
Немцы были уже совсем близко. Шатилов отчетливо видел их красные, потные, напряженные лица. И вдруг что-то будто кольнуло его. Все это было, как случается иногда в жизни, точным повторением прошлого: уже была такая атака, и злые лица мчащихся всадников, и даже возгласы, раздавшиеся у него над самым ухом:
— Пушки! Пушки береги!
Ах, да! Кунерсдорф. Битва на Большом Шпице… Но дальше было не до раздумий. Все смешалось. Рослые, разъяренные лошади пронеслись мимо него, обдав его комками мокрой грязи, над головой его свистнул палаш. Он инстинктивно метнулся в сторону и выстрелил из пистолета; рядом кто-то закричал дурным голосом, и сразу сделалось почти тихо. Бой переместился дальше, туда, где стояли орудия, и уцелевшие солдаты прикрытия со всех сторон бежали туда, хотя их было в пять раз меньше, чем пруссаков.
Шатилов побежал вместе с другими. Внезапно вокруг грянуло восторженное «ура»: из-за пригорка показались гаугревенские кирасиры и молдавские гусары. Звон сабель, трескотня выстрелов, дикое ржание коней, вопли раненых, остервенелые крики из сотен грудей возвестили о кавалерийской сшибке. Потом вдруг крики замолкли, и, несмотря на продолжающийся шум битвы, всем показалось, что стало очень тихо. А еще через минуту это грозное безмолвие рубки взорвалось ликующими возгласами: немецкая кавалерия в полном расстройстве мчалась назад, преследуемая кирасирами и гусарами.
— Теперь ладно. Не отдали ему орудиев, — сказал кто-то рядом с Шатиловым. — Одначе антилеристов он успел, видать, многих посечь. Эх, кабы наши конники чуток раньше подоспели!
Алексей Никитич протиснулся вперед — и обмер: перед ним, шагах в двадцати, лежал на «единороге», обхватив его руками и точно закрывая его собою, солдат. Голова его с тронутыми сединой волосами была рассечена страшным ударом палаша. Но Шатилов сейчас же узнал Емкового.
