Дорога на Астапово [путевой роман] - [11]

Так всегда: отправишься путешествовать по-английски, с дорогим табаком в кисете, с английским чаем в банке, а ткнут тебе прямо в рыло какую-нибудь азиатчину, ударят над ухом в бубен, зачадят прямо в нос вонючие костры аборигенов.

Только в дороге начинаешь так искренне ненавидеть песни и пляски эстрадных упырей.

Приезжал я сюда на автобусе, прибывал на поезде, хорошо было бы достичь Ясной Поляны пешком, как полагается настоящему паломнику.

Но есть ещё особый тип путешествия, когда мужчина едет на автомобиле, но не за рулём. Когда машину ведёт женщина, её спутник интуитивно хочет понравиться и разливается соловьём.

Поэтому я стал придумывать себе идеальную спутницу.

Это будет небедная женщина, интеллигентная и самостоятельная. Важно, что это не женщина повышенной духовности, превзошедшая гуманитарные науки, — такая обидным смешком поставит спутника на место. Но это и не скучная собеседница, которой что мохер, что страдания русского интеллигента — всё немодно и скучно. Одним словом, идеальная спутница.

Пускай она повезёт меня до Ясной Поляны на своей машине.

Русский писатель — всегда нахлебник, особенно когда он попутчик.

Итак, мы едем среди родных полей и лесов, весело стучат дворники, размазывая дождь, а мы разговариваем о русской литературе.

— Всё же Толстой был странным писателем, неправильным и незаконным, — говорю я, пытаясь стряхнуть пепел с сигареты в узкую щель над стеклом. — Вот Гоголь был правильный русский писатель, потому что был форменным сумасшедшим. Другие писатели как-то неумело симулировали своё сумасшествие, а Гоголь был настоящий. В отличие от Достоевского с его несчастной эпилепсией, Гоголь был честным безумцем. А Толстой — нормален, хоть им и движет энергия заблуждения. Он переписывает романы, покрывая листы своим неудобоваримым почерком, затем делает вставки, потом записывает что-то поперёк строчек. Методом последовательных итераций (я говорю это моей спутнице кокетливо, как человек, осенённый естественным образованием) он приходил к тому, что часто отличалось от первоначального замысла. Однажды Толстой посчитал, кстати, «Войну и мир» и «Анну Каренину» вещами зряшными, нестоящими.

Дама в этот момент лихо обгоняет чьи-то дряхлые «жигули».

Тут я задумываюсь. Что, если читатель (или моя спутница) решит, что я просто пошляк, который издевается над великим писателем земли русской?!

Мне эта мысль неприятна. Очень хочется убедить читателя в обратном — о моей гипотетической спутнице в этом ключе я боюсь и думать. Тогда я продолжаю:

— Знаете, в силу обстоятельств жизни я то и дело сталкиваюсь с оценками своих и чужих текстов. Более того, чужие тексты я оцениваю профессионально. Но наедине с собой всё время задаюсь вопросом о механизме этой оценки.

А если человек должен высказаться по поводу прочитанного, так и вовсе беда: он хватается за пустоту увиденного. Он наспех выписывает что-то причудливое и, как ему кажется, глупое. В антирелигиозной книге, что я тоже читал в детстве, автор глумился над Библией и, чтобы подчеркнуть её абсурдность, блажил: и повелел, дескать, Бог истребить ему всякого мочащегося к стене! Поглядите! Это преступление! Мочиться на стену! Человек, значит, мог мочиться на дерево, куст, столб и на собственную мать, а вот на стену — ни-ни. Не глупая ли книга?

Потом оказалось, что великая книга вовсе не глупа, а это комментатор не умён. Ну и оказалось, что «мочащийся к стене» — вполне чёткая антропологическая категория, закреплённая в… Впрочем, что я объясняю.

Было множество претензий к русской классике — только ленивый не пинал Достоевского за «круглый стол овальной формы», Толстого за антиисторизм и потерю управления в предложении. Или, пуще того, извлекает обыватель (социальные сети такой демонстрации способствуют) цитату: «Поэтому-то и Копёнкин, и Гопнер не могли заметить коммунизма — он не стал ещё промежуточным веществом между туловищами пролетариев»[20] — и ну глумиться: «Ну кривой язык-то! Туловище! Туловище! Графоман! Тоже мне, пейсатель!» Но при внимательном рассмотрении Толстой остаётся Толстым, Достоевский — Достоевским, да и Платонов — Платоновым, несмотря на то что дни чтения сочтены.

Что я люблю у Толстого, так это несобственную авторскую речь, нет, не ту, которая становится явной, когда собирается в главы, вызывая стон у школьниц, а междометие, комментарий к фразе главного героя. Скажем, такой пассаж: «Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим»[21].

Вот если вглядеться в список томов наиболее полного издания Толстого, так называемого юбилейного, то можно сделать очень интересные выводы. Это собрание, кстати, не академическое, но приближается к нему — так, кажется, сказал Эйхенбаум. Сейчас, мадам, я вам скажу, собираются издать стотомник — посмотрим, что из этого выйдет.