Дорога моей земли - [5]

1939 г.

Дорога моей земли

Холмы и курганы

вблизи и вдали —

мозоли войны

на ладонях земли.

На всех расстояньях

шумит чернобыл —

от ханской орды

до фашистских могил!

Разрой чернозем

и взгляни:

что ни шаг —

над костью монгольской

тевтонский шишак.

Французские ружья

с суглинком в стволе

(цейхгауз бесславья,

зарытый в земле)…

Оружье и череп —

гробница врагов.

Над нею комбайн

и пшеница веков,

и тридцать железных

бессмертных ветров

над башнями

танков

и крейсеров.

Земля моя знала

веселие бед,

столетья нашествий,

мильоны побед.

…Мы солнце куем,

и не ведаем мы,

когда нашу землю

поранит фугас,

но знаем —

тогда уж возникнут

холмы

на том континенте,

что выстрелит в нас.

Мы,

веря всю жизнь

в справедливость свою,

в любую невзгоду —

под Млечным Путем —

пощады не просим

в открытом бою,

а в гневе

прощенья врагам

не даем!

1939 г.

Судьба

Я часто думаю над самой

простою истиной.

Всегда

мы покидаем домик с мамой

в свои незрелые года.

Спешим,

проходим стороною

осиротелые места.

Далекий путь!

А за спиною —

ни слез,

ни славы…

Лишь мечта!

Лишь детское непостоянство,

дорога в сумрак от ворот

да жажда света и пространства,

стремленье — выше и вперед.

Нам суждено бродить по свету

до той поры, покуда нас

к артиллерийскому лафету

не подведут в тревожный час.

Поэт,

покинь перо и музу,

вставай и слушай гул брони:

ты поэтическую блузу

на гимнастерку замени.

Забудь, как дрозд на ветке стонет,

как пахнут ландыши, забудь.

И если мать слезу уронит —

ты поцелуй ее

и — в путь.

Иди, как все.

И у границы

следи в тумане за врагом,

чтобы под Нуром очутиться,

топтать тюльпаны сапогом,

чтобы в степи,

где небо голо, —

в бою —

заметить сгоряча

улыбку конного монгола

и штык кровавый у плеча!

Финляндия, Ликолы, 1939 г.

Дорога

1

Я, о смелом подвиге мечтая,

рисовал войну примерно так:

парочка веселеньких атак,

путь домой

и — слава золотая!

Маленький,

наивный человек,

рыцарек со шпагою картонной,

глянь в окно:

сечет вагоны снег,

путь мелькнул, как домик станционный.

Поезд мимо,

мимо,

мимо мчит,

мимо сел, разлук и одиночеств.

Мрак теплушки сер и нарочит —

разгадай его, сосредоточась!

Чрез мосты грохочет эшелон:

спит на тряских нарах батальон,

песенкой колесной убаюкан.

Спит, прижавшись к телу, медальон,

как зверек прозябший. С двух сторон —

ветер в щели,

запах сукон…

Далека дорога, далека!

Вот он —

пред тобою край сосновый:

на снегу Финляндии суровой

тень красноармейского штыка.

2

Выноси, мужайся и терпи,

нелегка судьбина фронтовая!

Хочешь спать — ложись в сугроб и спи,

опаленных век не закрывая!

Хочешь встать — лежи на котелке!

Хочешь петь — тревожна мгла ночная!

Хочешь пить — мечтай о роднике!

Хочешь жить — умри, не отступая!

…Будет день — окончится война,

рассосутся боли раны жгучей,

все, как сон, пройдет. Но тишина

для того, кому была ценна,

пропастью покажется гремучей.

1939 г.

Хлеб победы

Нет, не с угодливым раденьем

приходит к почести солдат.

Он полчаса тому назад

в бою траншейном с наслажденьем

кинжал под левую лопатку

врагу всадил по рукоятку.

И, вытереть его забыв,

он после боя, в перерыв,

на ужин всех друзей созвал.

В его руке кинжал послушный

консервы жесткие вскрывал

и твердо резал хлеб насущный.

И стало ясного ясней,

что после этой схватки адской,

в тот час

победы хлеб солдатский

казался жестче, но вкусней.

1939 г.

Воробей

В моих руках барахтался комок

живого тельца.

Он продрог, промок —

его всю ночь морозом донимало.

Он вырваться пытался,

но не мог,

хотел ударить клювом —

силы мало.

Я в домик внес его

и положил

на стол. И твердо счел его спасенным.

Из пехотинцев каждый дорожил

его дыханьем, крошечным

и учащенным.

Они, под крылья ватки подложив,

заботливо платочком накрывали.

Потом решили:

— Выживет едва ли…

Но воробей настойчив был:

— Жив, жив…

Придет стрелок с разведки —

мы навстречу

с вопросами:

— Ну как? —

и в шутку: — Жив?

А воробей опережает:

— Жив…

Он понимает шутку человечью.

Так время шло.

Покой сердца знобил.

— Пожалуй, этак зиму прозимуем… —

Но днем пришел приказ.

Он краток был:

«Сегодня ночью высоту штурмуем».

Закат сквозь окна

красный свет сочил,

а он,

довольный новою судьбою,

о грань штыка

спокойно клюв точил,

как будто приготавливался к бою.

Перкьярви, 1939 г.

Ночь на фронте

Когда наступила вечерняя мгла

и Вега сильней заблистала —

Большая Медведица на бок легла,

а Малая —

на ноги встала.

И, стоя, пила слюдяную росу

всю ночку,

до самого света.

Вдруг грянули выстрелы в финском лесу,

и ахнуло что-то и где-то,

и легкая звездочка пала в моря,

волною покрылася алой.

…Над Выборгом

багровела заря

от крови Медведицы Малой.

1939 г.

Открытое письмо

Игла мороза раннего остра.

Шипят дрова на раскаленной жести.

Я вновь веду с товарищами вместе

короткие беседы у костра.

И вполушепот мы —

не без грехов —

припоминаем трепетные были,

как мы к любви в доверие входили

при помощи лирических стихов.

Какие мы бываем в эти дни

смешные и наивные!

Мы часто

о женах вспоминаем для контраста,

чтобы траншеи были нам сродни.

Любимая,

сейчас, живя войной,

я так сдружился с вражьими смертями,

что, если б поменялись мы местами,

ты поняла б,

как ты любима мной!

Финляндия, ст. Перкьярви, 1940 г.

Утверждение

А бывает так, что ты в пути

загрустишь.

И места не найти

в этом —

набок сбитом — захолустье.

На войне попробуй не грусти —

обретешь ли мужество без грусти?

Это чувство в нас живет давно,

это им рассыпаны щедроты