Дорога моей земли - [4]

оставить во мраке)

и мчаться,

сквозь ночь пробивая коня.

Кружиться под гомон подков

и выискать несколько жадных,

багровых,

косых,

беспощадных,

бегущих в траве огоньков.

— Угу-у-у! —

И, рванув повода,

дать выстрел,

лететь за добычей:

сейчас же (небесный обычай!)

на выстрел ответит звезда.

Она, как ракета прямая,

блеснет,

образует прорыв,

полынную ночь озарив

и надвое сумрак ломая!

…О первый студеный туман,

плывущий над травами зá Дон,

туда, где в багульниках спрятан

старинный азовский лиман!

Как славно, спустив повода,

в седле своем плавно качаться,

и мчаться,

и мчаться,

и мчаться

неведомо-знамо куда.

Лететь по родимой земле

ковыльной

донской стороною…

И вдруг под высокой луною

заметить станицу во мгле.

Дон, 1937 г.

Холм

Мороз, туман речной сгущая,

гудит в просторе ледяном,

криницы в стекла превращая,

над Доном ходит ходуном.

И, вдосталь вымученный за ночь,

на белом поле под луной,

как спящий витязь, Дон Иваныч

лежит в кольчуге ледяной.

Окинет степь усталым оком —

увидит холм, его излом, —

смеккет, что холм в снегу высоком —

на берег брошенный шелом.

Поверит: в паводок, весною,

в ночи казарками трубя,

он снова жадною волною

его наденет на себя.

1938 г.

«Вечерний мир подернут мглою…»

* * *

Вечерний мир подернут мглою.

И впереди и позади —

и предо мною и за мною

лежат овальные дожди.

В них — трепетное отраженье

деревьев, звезд и облаков:

сомнительное униженье

перед землей спокон веков.

И я топчу их сапогами —

вне расписанья бытия, —

они расходятся кругами,

о жесткой форме вопия…

Смеясь над выдумкою бренной,

ногой на звезды становясь,

я не нарушу свет вселенной —

с землею ревностную связь.

В часы, когда озонный воздух

колеблет серебро травы,

нельзя писать стихи о звездах,

не опуская головы.

1938 г.

Предчувствие

Ой, в долине гуси гоготали,

говорят в народе — не к добру.

Ласточки-касаточки летали,

яворы скрипели на ветру.

В курене вразвалку спали дети,

а у коновязи фыркал конь.

Ой, в долине рано, на рассвете,

вспыхивал

и потухал огонь.

В это время ветер бил о стену

и сдувал последнюю звезду…

Сапоги обую,

френч надену

и к долине тихо побреду.

Так и сделал.

Звезды золотые!

Блеск шелома!

Ржание коня!

Предо мною времена Батыя

встали

и глаза свои косые

прямо обратили на меня.

Грянули мечи —

и… я проснулся.

Охладивши сонное лицо,

френч надевши,

в сапоги обулся,

молчаливо вышел на крыльцо.

Ночью шла гроза,

корежа клены,

сны ломая,

руша погреба.

…Мимо пролетают эскадроны,

и ревет военная труба.

1938 г.

Перед грозой

Готовит облако грозу.

А мы с тобой —

рука к руке —

идем по берегу.

Внизу

скользят байдарки по реке.

Одна,

другая…

Духота

гремучим зноем налита.

Там, за рекой, аэродром —

зеленый луг во все края.

Чернеет мрак.

Грохочет гром,

полнеба молнией двоя.

И от разрядки дуговой

запахло свежею травой.

Внезапный ветер на воде

сильнее волны закачал.

И снова — гром,

и кое-где

по листьям дождик застучал…

Повисла капелька слезой

на дубе.

Жаждою томим,

распахнут мир.

Перед грозой

мы о Европе говорим…

Вдруг — молния,

и снова гром.

Спокоен,

строг аэродром.

Все то, что двинется вперед,

аэродром в себе таит.

Здесь, у ангара,

самолет

мотором к западу стоит.

Он ждет сигнала.

Но пока —

в разливе синеватой мглы

спокойно катится река,

и начинают петь щеглы,

и травы блещут бирюзой,

и люди в облака глядят.

Спокойны мы:

перед грозой

бомбардировщики гудят,

и на крыле несут они

пятиконечные огни.

1938 г.

Воспоминание

Матери посвящаю

Я помню двадцатые годы:

станица,

за садом — река;

ее беспокойные воды

багровыми были слегка.

Тогда от Раздор до Ростова

летучие банды Краснова,

как хищные птицы, несли

и страх и погибель земли.

Но брат мой ушел к партизанам,

а через неделю всего

дороги покрылись туманом —

красновцы поймали его.

Летучие хищные птицы,

в долине оставшись одни,

на пятой версте от станицы

его расстреляли они…

И я вспоминаю ночного

осокоря скрип на ветру,

за окнами злого, степного,

летящего снега игру.

И синюю дымку рассвета,

и брата, что умер в бою…

То было когда-то и где-то,

у детства на самом краю.

Июнь, 1939 г.

Двое юношей

Голуби мира летят, летят

с веточкою тоски.

Где-то в долине упал солдат

замертво на пески.

Ночь африканская. Путь прямой.

Дым с четырех сторон.

Сумерки тропиков. Но домой,

нет, не вернется он.

Голуби мира летят, летят

с холодом и теплом.

Пушки германские заговорят

на языке своем.

Руша преграды, мои враги

в лютых ночах идут,

снова солдатские сапоги

рейнские травы мнут.

Голуби мира летят, летят,

веточку в клюв зажав;

кружатся,

кружатся,

кружатся над

крышами всех держав.

Снова теплятся для разрух

два очага войны.

Но Москва произносит вслух

слово моей страны.

Слыша его, у больных болот

возмужавший в борьбе

негр поднимается и поет

песенку о себе:

«Пусть в селении Суалы

в яростную грозу

враги заключат меня в кандалы —

я их перегрызу.

Примет кости мои земля —

брат мой возьмет ружье;

за океаном, у стен Кремля,

сердце стучит мое».

Снова теплятся для разрух

два очага войны.

Но Москва произносит вслух

слово моей страны.

Оно адресовано миру всему,

и твердость в нем наша вся.

И московский юноша вторит ему

тихо произнося:

— Милая Родина! Ты в бою

только мне протруби;

если надо тебе,

мою

голову — отруби!

Факелом над землей подними,

долго свети, свети,

чтобы открылись перед людьми

светлые все пути.

Разве знают мои враги

вечность таких минут,

враги, чьи солдатские сапоги

рейнские травы мнут?