Дорога моей земли - [15]

сербиянка Ягодка.

1944 г.

Две звезды

В Сербии при встречах первым делом —

мена сувенирная. Закон.

За звезду —

германский парабеллум

и «мольбу» отдаст в придачу он.

Если мало —

до слезы расстроит:

сбросит френч трофейного сукна,

ежели вас это не устроит —

тащит реки, полные вина.

Мена — и ни капли одолженья.

Обменяет — весело вздохнет

и с улыбкой скажет: «До видженья»,

звездочку погладит —

и уйдет.

…Вот как вижу:

в деревушке Тнава,

у всего народа на виду,

русский воин к шапке югослава

прикрепил московскую звезду.

Две звезды!

Звенит январский воздух,

звезд десятилучие горит,

серб и русский говорят о звездах,

и Звезда с Звездою говорит.

1944 г.

Почесть

Друзей на войне хоронили

не всех одинаково мы:

одним — со звездой обелиски,

другим — пирамидой холмы.

Санбаты, затишье и штурмы.

Но долг нас к товарищам звал:

трикратный салют автоматов

над каждой могилой звучал.

Я видел кресты христианства

зимою при входе в Белград:

на мертвых сердцах коммунистов

они часовыми стоят.

Бог с ним, с добродушьем белградцев,

с душевною их простотой, —

мы видели в этом усердье

признание дружбы святой.

Югославия, г. Вршац, 1944 г.

Дочь русского эмигранта

Три года она провела

в партизанском отряде,

в крестьянской одежде

прошла по немецким тылам:

пожары в Загребе,

на тумбах листовки в Белграде…

А мы в эти дни

пробивались к Днепру по снегам.

Рассказы юнакам

читала она в лазарете

о русском солдате —

часами, часами подряд, —

о сказке России,

о самой чудесной на свете…

А мы в эти дни

по Болгарии шли на Белград.

Ее порицать и винить

мы не смеем. В судьбу ли

свою ей не верить,

в судьбу, что лишь сказкой была?..

Она,

в двадцать первом

родившаяся в Стамбуле,

живя в Югославии,

русской мечтою жила.

1944 г.

Зимние цветы

Романс

Зимние цветы стоят в бокале на окне,

сербиянка-девушка их подарила мне.

За окном — метелица с рассвета,

бьет в окошко ветер ледяной,

а цветы, как маленькое лето,

в комнатке штабной.

И когда морозный лунный вечер настает,

вижу, мимо дома сербияночка идет,

и поет она: «Когда и где мы

встретимся и перейдем на „ты“?»

Что же вы молчите, хризантемы,

зимние цветы?

Я покинул маленькую Сербию зимой,

но букет цветов остался в памяти со мной.

И всегда в завьюженное время

согревают душу и мечты

юной сербиянки хризантемы —

зимние цветы.

1944 г.

Журавлиная почта

Просторно и чистенько в горенке,

окошко распахнуто в сад;

в саду — ни сучка, ни задоринки,

на яблонях луны висят.

Шумит наливная антоновка,

плоды опустив до земли.

А около — тоненько-тоненько

жужжат золотые шмели.

Такой задушевно-печальною

еще не случалась заря:

она — словно песнь величальная

в начальный рассвет сентября.

Свежа она поздними травами

и пожнями сжатых полей,

звучна — на реке — переправами,

высокой трубой журавлей,

на кузне — веселыми стуками,

звоночком, что в школе звенит.

И вся она — красками, звуками

и запахом душу пьянит.

Покуда ветра за дубровою

деревьям сулят холода,

а утренник лапкой кленовою

шагает по корочке льда, —

далеко, лучами обласканы,

с измученных крыл журавли

роняют пылинки рязанские

на травы албанской земли.

1944 г.

Жалость

В конце весны черемуха умрет,

осыплет снег на травы лепестковый.

Кавалерист, стремящийся вперед,

ее затопчет конскою подковой.

Не правда ль, жаль земную красоту?

Да, жаль.

Но, если вспомнить высоту

в семи верстах правее Балатона,

где нежные

цветы,

цветы,

цветы, —

там молча у подножья высоты

схлестнулись два уставших эскадрона —

с Баварии немецкий,

русский с Дона,

друг друга вырубив…

Зачем же мне, Алена,

о жалости к цветам напоминаешь ты?

Венгрия, 1944 г.

«За окнами стужа…»

* * *

За окнами стужа.

Венгерская вьюга метет.

Мы в вилле помещика

молча сидим у камина.

Стреляют дрова.

А в углу о разлуке поет

в руках пехотинца

трофейная мандолина.

Мы все в этом доме

одною судьбою равны…

(Едва ли все это забудется

после войны.)

Тревожная ночь.

— Затяни-ка, дружок, «Ермака»,

ту песню,

с которой орловцы на Шипке сражались,

с которою мерзли под Плевною

наши войска,

но все-таки в дом свой

живыми они возвращались…

Венгрия, район озера Беленце, 1944 г.

Источник

В задумчивых книжных палатах,

в горах перечитанных книг,

в изысканных фразах крылатых

искал я кастальский родник.

На откуп жрецам и поэтам

я отдал и сон и досуг…

И честное слово, об этом

я вспомнил в движенье на юг.

Когда мы границу тараном

прошибли

и вышли на Прут,

когда мы пошли по Балканам

и вдруг изменили маршрут, —

в мозгу осторожные сверла:

«Мне в Греции Джон — не родня,

мне танковый корпус — по горло,

чтоб выйти к Парнасу в полдня…»

Но рушились мифы Эллады

с легендой своею седой,

когда штурмовые отряды

за четверо суток

осады

не видели фляги с водой.

Я вышвырнул к чертовой тете

божественный этот родник.

Поэт, отупевший в пехоте,

к протокам и лужам привык,

к болотам с кобылой издохшей,

с зеленою мухой смертей…

Вода эта

в жажде оглохшей

Касталии всякой святей.

Я пил эту воду на юге,

веселый,

струящийся звон,

а в эту минуту в испуге

глаза прикрывал Аполлон.

Москва, 1944 г.

Болгарский берег

У моря — в центре Варны — скверик,

газон под пламенем глициний.

Бессонный горизонт и берег —

условные разрывы линий.

Не искушения величье,

а добродушие с приветом:

в коротком платьице момиче[3]

на берегу стоит с букетом.

А он, такой неосторожный,

с взъерошенными волосами,

глядит на противоположный

почти орлиными глазами.