Дорога-Мандала - [112]

— Это родственница покойного господина Охары, — сказала медсестра.

Немолодая женщина вежливо поклонилась:

— Охара Дзюнко, дочь покойного.

И, не дожидаясь ответа, шагнула к покойному и посмотрела тому в лицо. Она замерла на месте и смотрела на отца так, словно ей передалось его трупное окоченение. Наконец отвернулась. На её лице не было ни печали, ни слёз. Оно было бесстрастно, как стена.

Встретившись взглядом с Сидзукой и Исаму, Дзюнко, словно придя в себя, натянуто улыбнулась. А затем спросила:

— А как вы с отцом…

Сидзука поспешно рассказала ей о встрече, случившейся два дня назад в деревне поселенцев. Она засомневалась, рассказывать ли о припадке ярости Охары и о том, что она толкнула его в костёр, но Дзюнко сказала:

— Да, да, Такатоми рассказал мне. Простите, кажется, отец разбушевался.

Заметив, что медсестра собирается закрыть дверь в морг, Исаму вывел обеих женщин в коридор. Сразу же распрощаться с Дзюнко было неудобно, и Сидзука с Исаму сели на кушетку в коридоре. Дзюнко, поблагодарив медсестру, закрывшую дверь на замок, поставила саквояж под ноги и присела на краешек рядом с ними.

— Отец постоянно был в таком состоянии и доставлял хлопоты каждому, кто к нему приходил, — проговорила она со вздохом.

Потому ли, что её родители были родом из Токио, она говорила без акцента. Круглым лицом и глубоко посаженными маленькими глазами она напоминала Охару, но фигурой — широкоплечей и стройной — была совсем не похожа на низкорослого отца. Её волосы с проседью были просто и коротко подстрижены, но слегка растрёпаны. Похоже, она не особенно следила за собой. Серый костюм был поношенный и безвкусный. У Сидзуки сложилось впечатление, что Дзюнко незаметно состарилась, старательно пытаясь подстроиться под мнение окружающих.

— Ни я, ни старший брат ничего не могли с этим поделать. С тех пор как я себя помню, отец время от времени приходил в неистовство. Достаточно было ничтожного повода — раската грома, внезапного появления в дверях бродячего торговца, или стоило кому-то неожиданно похлопать его сзади по плечу. Но за этим не всегда следовал припадок буйства. Всё зависело от минутной прихоти…

— Медсестра сказала, что это, вероятно, поствоенный синдром, — повторила Сидзука объяснение медсестры.

Дзюнко посмотрела на неё удивлённо, будто впервые услышала об этом, а затем убеждённо кивнула:

— Да, наверное, так оно и было. Для отца, похоже, война не закончилась. Как если бы одной ногой он был с нами, а другой — на фронте. Вроде бы и был у нас отец, а вроде и не было.

Помолчав, Дзюнко продолжила, словно через силу:

— Отец был не с нами.

Это прозвучало как оправдание собственного её равнодушия к смерти близкого человека.

— Он всё время был погружён в войну.

Молча слушавший Исаму вдруг заговорил:

— В детстве мне довелось увидеть Хиросиму из окна поезда. Город был похож на горсть пепла, оставшуюся от сгоревшей бумаги. Когда я побывал там снова со школьной экскурсией и услышал рассказ о том, что здесь произошло, я подумал, что американцы считали Японию пылью. Горстью пыли, в которой ползают, копошась, муравьи и тараканы. Наверное, поэтому они смогли сбросить атомную бомбу, убившую в один миг тысячи человек. Америка словно совершила доброе дело, уничтожив груды мусора и очистив мир. И вот Япония проиграла войну. Это было поражение, означавшее: вы груда мусора, муравьи, тараканы. Вполне естественно, что японцы не могут оправиться от войны.

— Но ведь японские войска тоже совершали зверские убийства в Азии, — возразила Сидзука, вспомнив рассказы Охары.

— Так-то оно так. Но здесь всё иначе. Какие бы зверства там ни творились, их совершали люди над людьми. Атомная же бомба имеет дело не с людьми, а с пылью. Для Америки не только Хиросима и Нагасаки, но и вся Япония — это пыль, муравьи, тараканы. И если чётко не осознать этого, японцам останется лишь покорно принять на себя удар. В состоянии ли они нести ответственность за содеянное? — увлечённо сказал Исаму, но, спохватившись, горько улыбнулся.

— Знаете, я занимаюсь истреблением термитов. Уничтожаю их, рассыпая инсектициды. Когда я вижу, как мгновенно гибнут муравьи, я кажусь себе богом. Мне кажется, я обладаю невероятной силой. А потом я начинаю бояться самого себя. И Америка, наверное, чувствовала себя всесильным божеством, когда сбрасывала атомные бомбы. Но никто не может заставить Америку испытать страх перед самой собой. И потому Америка всё время чувствует себя божеством.

Сидзука немного удивилась, узнав, что Исаму занимается уничтожением термитов. Увлечённо слушавшая Дзюнко взволнованно кивнула:

— На фронте отец, видимо, совершал просто ужасные вещи. Но я думаю, так поступал не только он. Но другие оправдывали себя тем, что у них не было иного выбора. Отец же часто говорил: «Когда настал мир, все стали жить так, будто и не было никакой войны». Он не мог с этим смириться. Думаю, потому что в его душе война, пусть и минувшая, так и не закончилась.

Дзюнко бросила взгляд на серую дверь морга.

— Может быть, отец и сейчас, после смерти, всё ещё воюет.

Вокруг было шумно: по громкой связи вызывали медсестёр, в коридоре галдели люди, — и только перед серой дверью царила тишина и струился ледяной воздух.