Дорога к замку - [21]

Девица, которая у них как бы за главную, оглядев всех нас по очереди, заключает:

— Выходит, вас только трое.

— Почему трое? Четверо! — возражает Длинный.

— Так он же болен.

— Нездоровится немножко, только и всего.

Они собираются в кучку и начинают вполголоса что‑то обсуждать.

— Нас‑то пятеро, — говорит одна.

— Ну и что? — пытается вмешаться Головастый. Он сидит рядом с одной из девушек и, положив ей руку на колено, барабанит по нему пальцами.

— А больше у вас приятелей нет? — спрашивает все та же решительная девица. — Ещё двое‑то, поди, найдутся, а?

— Все, что есть, тут, — говорю я, — нас четверо.

— Не четверо, а трое.

Чтобы сменить пластинку, я начинаю рассказывать про фильм, который недавно видел. Но девушки меня не слушают и все повторяют одно и то же: "Вас трое, нас пятеро, нас пятеро, вас трое…"

— Да чего это нас трое? — не выдерживаю я. — Четверо нас, поняли?

Они замолкают.

— Ах, извините, что нас так мало, — окончательно завожусь я. — И вообще, катитесь отсюда к чёртовой матери!

Все на этом и кончается. Девицы, переглянувшись, встают и уходят к соседнему бассейну, до которого метров пятьсот. Скоро они исчезают в толпе голых тел.

— Ну и баб ты подцепил! — говорю я. — "Вас трое", ты слышал, а?

— Да это они кокетничали, — вступается за девиц Головастый.

— Дуры они, и больше ничего.

— Точно, — поддерживает меня Длинный. — Выходит, зря я их клеил.

Тот, который блевал, лежит, прижавшись животом к земле, как будто все, о чем мы говорим, ему совершенно безразлично. Может, на него снова накатило? Мы ложимся рядом и подставляем спины солнцу. Тело наливается тяжестью, языком шевелить и то неохота.

Кругом шум и галдёж, но весь этот трамтарарам заключён в пределы забора с колючей проволокой, а за ним — тишина и покой. На поле крестьяне, пользуясь тем, что дует лёгкий ветерок, распыляют известь. Им, наверное, нет дела до воскресенья, для них главное — урожай. Несущиеся по дороге автомобили того и гляди запылают от жара, исходящего от раскалённых небес. Я ловлю пчелу — осторожно, чтобы не ужалила, отрываю ей крылышки и пускаю ползать по земле, а сам смотрю. Пчела не понимает, что крылышек у неё нет, и, яростно тряся спинкой, пытается взлететь. Я гоняю её взад–вперёд спичкой.

Вдруг у вышек для прыжков в воду становится шумно и собирается целая толпа народу. Все вылезают из воды и, сбившись в кучу, стоят на краю бассейна. Это служитель в шапочке без козырька объявил перерыв. Из раздевалки выходит какая‑то девица и идёт к трамплину, на ходу переговариваясь с мужчиной, обвешанным фотокамерами. Камеры здоровенные — я таких раньше не видал. Девица в крошечном бикини, а фотограф — в рубашке и брюках. Оставив приболевшего товарища лежать, мы втроём тоже идём смотреть. В самом центре толпы устанавливают на треногу фотоаппарат, а манекенщица встаёт в позу на метровой вышке. На ней густой слой косметики, и она, как небо от земли, отличается от женщин, глазеющих на неё из толпы. Когда я смотрю на эту красотку, у меня даже дыхание перехватывает.

Манекенщица принимает разные позы, затвор фотоаппарата щёлкает и щёлкает.

— Кривляка, — говорит Длинный, но я вижу, что он тоже взбудоражен.

Потом девица поднимается на пятиметровую вышку и по указанию фотографа делает вид, что изготовилась к прыжку: разводит в стороны руки, сгибает колени и приподнимается на цыпочках. "Сильнее наклонись вперёд! Вдаль смотри!" — кричит снизу мужчина. Мне вдруг кажется, что и трамплин, и небо, и солнце, и равнина созданы специально Для этой девушки.

Съёмка заканчивается, и манекенщица собирается спускаться. "Ой, высоко, боюсь!" — кричит она фотографу, ^и он, поднявшись по лесенке, сводит её вниз за руку.

— Фу–ты ну–ты, — роняю я.

— Не говори, — соглашается приятель.

Толпа расходится, все потихоньку расползаются на свои прежние места, обсуждая манекенщицу. Никто не говорит о ней доброго слова: женщины утверждают, что красоты тут никакой нет — сплошная косметика, мужчины считают, что она слишком дерёт нос. Мы промеж себя тоже отзываемся о ней не слишком лестно.

Наш больной товарищ уснул. Рот у него приоткрыт, он по–настоящему спит. Я накрываю его лицо полотенцем.

— Ничего, что он здесь спит? — спрашивает Длинный.

— Он может разболеться не на шутку, — говорю я. — Давайте отправим его домой, в деревню, а?

— Это ещё зачем? — спрашивает Головастый.

— Ничего, проживём и втроём, — говорю я. — Каждому придётся платить за комнату немного побольше, только и всего.

— Это уж как он сам захочет.

— Да он хочет вернуться, просто нас стесняется.

— Если хочет, пускай едет.

— Так что, отправим его домой?

— Как это "отправим"?

— Ну, уговорим, все вместе.

— Вот ты и уговаривай, — заявляет Головастый. — А я не буду.

— Ладно, — соглашаюсь я. — Я ему скажу.

— Когда?

— Сегодня же вечером или завтра.

— Торопишься, да?

— Долго тянуть нельзя, — говорю я. — Мало ли что.

Длинный подобрал где‑то журнал и перелистывает его.

Тот, который блевал, спит беспокойным сном. Жарко, но здесь, ближе к морю, все время дует лёгкий ветерок, и, в общем, терпеть можно. У меня пересохло в горле, и я, зажав в кулаке мелочь, иду к палаткам. Вдруг мне делается странно оттого, что я шагаю сам по себе, один. Тело кажется непривычно лёгким, в руках не чувствуется силы, и весь я какой‑то незащищённый. Обернувшись, я смотрю на товарищей, но толпа уже заслонила их. Пересчитав мелочь, иду дальше, решаю: чем покупать сок, лучше попить из водопровода. Поэтому я сворачиваю к фонтанчику, смываю с лица пот и надуваюсь водой по самые уши. Внезапно меня охватывает жуткое озлобление. В последнее время такие неожиданные, беспричинные приступы ярости накатывают на меня часто, сам не знаю отчего. Вдруг хочется схватить кого‑нибудь и бить, бить, бить — все равно кого. И плевать, что будет потом. Я распрямляю плечи, сжимаю кулаки и с ненавистью смотрю в лица встречным. Мысленно я одним ударом сбиваю с ног каждого из попадающихся мне по пути парней. Но никто не обращает на меня внимания, и все проходит само собой.