Дорога к замку - [18]

— Слезь‑ка на минутку, — угрожающе говорит Головастый. — Устал, поди, сидеть там, наверху.

— Нет, ничего, — отвечает парень, но по–прежнему на нас не смотрит. — Я должен быть тут.

— Ты студент, да? — спрашиваю я, обматывая кулак правой руки полотенцем. — Оглох, что ли?

— …Да, — мямлит парень.

— Молодец какой, — говорит Головастый.

— Господин студент, надо же!

— Большая шишка, — добавляю я.

— Что ж ты рассвистелся‑то? — спрашивает самый длинный из нас. — Курам на смех.

— Ну как, — говорю я, — слезешь или нет?

Парень сидит, крепко вцепившись в свисающий с шеи свисток, и упорно молчит. Пока он сам не слезет, сделать с ним ничего нельзя. Наконец нам надоедает, и мы идём к киоску, возле которого оставили свои очки. Мы шагаем прямо через толпу, и все расступаются, освобождая нам дорогу. Некоторых лежащих мы походя задеваем ногами, но они помалкивают.

Усевшись спиной к изгороди, мы рассматриваем купающихся. Никто косых взглядов на нас не бросает, а дежурный все ещё трясётся у себя на вышке.

На тропинке, ведущей через поля, народу стало ещё больше, возле кассы образовалась очередь. Вдали, за лягушатником, — трамплины для прыжков в воду, там тоже выстроился длинный хвост. Самая высокая вышка — пятиметровая, есть ещё трехметровая и метровая. С пятиметровой почти никто не прыгает, а если кто и рискнёт, так только солдатиком, причём все как один в полёте теряют равновесие и шлёпаются об воду животом или спиной. Народ смотрит и гогочет.

От жары равнина кажется вогнутой, разбросанные по ней поля и огороды сохнут под палящими лучами солнца. А вдали, у горизонта, под жёлтым небом виднеется скопление домов. Самый большой, самый распрекрасный город, если взглянуть на него очень издалека, похож на чирей, выскочивший на поверхности земли. Ну а уж дома, в котором мы живём, и подавно не разглядеть, его просто нет. Получается, что и нас самих вроде нет. Но мы‑то есть, вот они мы: сидим на траве около бассейна и загораем. Мы — есть, тут всё без дураков.

Когда мы нанимались на работу, хозяин, узнав, что мы всегда держимся вместе, сказал: "Да вы вчетвером за одного не наработаете". А по–моему, мы вчетвером стоим пятерых или даже шестерых. Нет дела, которое было бы нам не по плечу. А если и есть, то все равно нам гораздо легче, чем тем, кто держится поодиночке. Да и потом, вместе не скучно. Мы были вместе у себя в деревне и здесь, в городе, тоже вместе — и на работе, и дома, и вообще везде. Мы прожили вчетвером два года, и совсем неплохо прожили.

Искупавшись разок всей командой, дальше мы залезаем в воду, кому когда захочется. Сейчас как раз двое наших плывут наперегонки, а я и тот из моих друзей, который без очков, лежим на траве, подставив спины солнцу.

— Пять раз туда и обратно — кто победит, как думаешь? — говорю я.

— Не знаю, — отвечает он. Он совсем не смотрит на бассейн и время от времени жмурится, как будто сдерживая боль.

— Ты чего, заболел? — спрашиваю я на всякий случай.

— Да нет, просто двигаться неохота.

— Ну тогда скажи, кто победит.

— А мне наплевать.

Он снова закрывает глаза и опускает голову. Двое наших, уже трижды пересёкшие бассейн туда и обратно, кажется, здорово выдохлись.

— Ты точно в порядке? — снова спрашиваю я.

— Угу, — отвечает он, не открывая глаз. — Просто я думаю.

— Чего? Думаешь? О чем это ты можешь думать?

— Мало ли.

— А, понял. Ты опять о том же.

— Да, о том же.

— Ну, вернёшься ты, а дальше что?

— Беспокоюсь я.

— Конечно, как же о доме не беспокоиться?

— Места себе не нахожу.

— Скукота там.

— А тут не скукота? — спрашивает он.

— Да уж получше, чем там, — отвечаю я.

Он открывает глаза и быстро поднимается на ноги. Я думаю, что ему захотелось окунуться, но он бежит вдоль забора. Вдруг он перегибается пополам, и я вижу, как по его телу проходит судорога. Все выглядит настолько странно, что я поначалу не могу понять, чем он там занимается. Ей–богу, ведь он ко мне спиной. Но здесь тот, который без очков, как горная коза, когда ей сделают усыпляющий укол, бессильно сползает на землю у забора. Я вскакиваю и бегу к нему.

Он, оказывается, блюёт. Наполовину переваренный завтрак растекается лужей по траве. Двое наших, почуяв неладное, прекращают свои игрища и тоже спешат сюда. Я растираю приятелю спину — она у него такая же хрупкая и костлявая, как грудь. Такое ощущение, что прикасаешься к ребёнку. Беднягу всего трясёт.

Наконец рвота прекращается, и он с трудом поднимается на ноги, стягивает с себя полотенце и вытирает рот и руки.

Потом, чтобы мы не смотрели на лужу, первым идёт на прежнее место. Никто из окружающих не обратил внимания на это маленькое происшествие. Все наслаждаются солнцем, купанием, выходным днём.

— Ничего, ничего… — бормочет наш товарищ, у него несёт изо рта.

Мы садимся на траву, раскинув ноги.

— Да ладно, ерунда… — все повторяет он.

— Как это ерунда, если тебя прямо наизнанку вывернуло, — говорю я.

— Съел что‑нибудь не то, — предполагает Длинный. — На такой жаре продукты в два счета портятся.

— Мы все ели одно и то же, — возражает ему Головастый. — Он, наверное, заболел.

— Если заболел, надо отвести его к врачу, — говорю я и прикладываю ладонь ко лбу товарища, чтобы проверить, есть ли температура. Вроде бы нет, хотя, может, просто кожа остыла от купания. Он сердито трясёт головой и сбрасывает мою руку.