Дорога к дому - [14]

Сграбастав со стола табакерку, Никлас принялся методично перебрасывать её из руки в руку, будучи не в силах даже на мгновенье расслабиться и посидеть спокойно. Взгляд его блуждал по комнате, ни на чем не останавливаясь, не задерживаясь, не соприкасаясь с захватывающей дух красотой. Он молчал, не зная, как или не желая разрушить тишину, и лишь глаза, блуждающие, беспокойные, выдавали его нервозное состояние — ведь он отлично понимал, где оказался, понимал назначение этого места.

Изысканная обстановка и роскошь, запечатленная в каждой детали комнаты, в каждом предмете интерьера, были лишь ещё одним извращённым способом обострить муку заточенного в ней узника, ведь несмотря на всю окружающую его красоту, комната эта была ничем иным, как тюрьмой. Камерой смертника. А её удивительное убранство было ещё одним, дополнительным наказанием, оно словно кричало: «Смотри, глупец, вот чего ты лишаешься из-за собственного скудоумия и гордыни!» Никаких камер, никаких темниц — они для низших. Закаленные в боях, поднаторевшие в искусстве, гордые, высокомерные, мудрые коны знали толк в пытках, знали, как сломать непокорные души своих зарвавшихся собратьев, как сломить их мятежный дух!

— Так что скажешь, братишка?

Узник молчал.

Тогда Никлас внезапно вскочил на ноги и, швырнув на пол драгоценную безделушку, в мгновение ока оказался рядом с братом, схватив за воротник, гигант резко потянул его вверх, заставляя выпрямиться, заставляя посмотреть себе в глаза.

— Зачем? — мощный бас заполнил собой комнату ощутимо, почти материально, развеяв, разорвав в клочья устоявшуюся, будто болотная гуща, тишину. — Ради чего?

— Так было нужно, правильно, — отвернувшись и уставившись в пол, — представлявший собой полированную дубовую мозаику с восьмилучевой звездой с искрящимися серебром острыми гранями в центре, монотонно, устало проговорил юноша. — Правильно…

Снова, снова и снова, так же, как и накануне, и днем ранее он повторял слова, потерявшие всякий смысл даже для него самого. Он говорил, содрогаясь от отвращения и к словам, и к себе, но ничего не мог с собой поделать, а его душа — сломленная, изувеченная, истерзанная — отдавала последние крохи сил, что ещё оставались в ней, удерживая мятущийся разум от падения за грань. Множество раз за прошедшие с того ужасного утра дни он произносил эти слова: он бросал их вопрошающим во время допроса, он говорил их гроссмейстерам дома, патриарху Сеоману, и даже сам Верховный Патриарх Аорон де Брасс-Тэрин, почтивший его своим неожиданным визитом, не смог добиться от него иного. И вот теперь он говорил эти опостылевшие слова в лицо одному из очень немногих людей, чьё мнение было для него намного важнее, чем собственное. Своему старшему брату. Настоящему герою. Истинному кону, которым он сам так никогда и не мог стать.

— Дурак! Молодой, безмозглый дурак! Что же ты наделал? И зачем? Думаешь, та тварь это оценит, или, вырастя, вспомнит твою «доброту»? — Ах, сколько злости, сколько гнева прозвучали в последнем слове! — Или, может, изменит своей природе? Глупец! Ты не видел, что делают её сородичи. Ты не собирал в мешочки останки своих друзей после их трапез, ты не был в поселениях, в которых похозяйничали эти гнусные, подлые…

— И поэтому мы должны вести себя так же? Должны уподобиться им — и убивать, резать, рвать в клочья всех, кто нам не нравится, кто чем-то отличается от нас? Так, да? Тогда чем мы отличаемся от них? Чем мы лучше?

Юноша сам удивился той ярости, что звучала в его словах.

— Дурак! — Никлас отпустил трещащий воротник и печально покачал головой. — Ты так ничего и не понял? Дело ведь не в ней. В тебе, в том, что ты сотворил. Ты ведь не её спас. Ты себя погубил, хоть это-то ты понимаешь? Понимаешь, что тебя ждет?

О да! Он понимал… или ему так казалось. Больше трех тысяч лет Конфедерация не казнила своих преступников, не держала их — за очень, очень редким исключением — в темницах. Ничего этого не было. Место всех старых форм наказания заняла ссылка и изгнание без права на возвращения. Ссылка сроком на десять лет и пожизненное изгнание из рядов Конфедерации. Вроде бы и ничего страшного, если, конечно, не знать, куда ссылались приговоренные. Тартр, Проклятая Земля, Пустошь Отверженных, но чаще всего те огромные и холодные северные земли именовались просто — Бездна Духа. И лишь один из ста входивших туда возвращался назад живым.

Вздохнув, Никлас вновь удрученно покачал головой и, отвернувшись от брата, отступил на несколько шагов, будто намереваясь уйти, сбежать из этого прекрасного и одновременно отвратительного места. Вместо этого он замер устремив пристальный, немигающий взгляд в одно из высоких стрельчатых окон, откуда открывался удивительно красивый вид на залив Когтей, возле которого на высокой скале — точно на ладони, выдававшейся в море, — стояла Четвёртая Цитадель.

— Кате пока не сказали, — прервал затянувшееся молчание Никлас, — сам понимаешь…

Юноша молча кивнул, соглашаясь с братом. Его младшая сестра только недавно потеряла своего нареченного Андре — погибшего на южных рубежах в столкновении с Темными, — с которым была помолвлена с рождения, и новое горе могло окончательно её сломить.